Чтение 2–й страницы книги ~Журавль в руках~

собаку?.."

Я положил тяжелый альбом на стол под оранжевый с кистями абажур и
попытался представить, что увижу, открыв его. И не вспомнил.

Альбом раскрылся там, где между толстыми картонными листами с прорезями
для углов фотографий была вложена пачка поздних снимков, собранных, когда
мест на листах уже не осталось. И сразу увидел самого себя. Я, совершенно
обнаженный, лежал на пузе с идиотской самодовольной ухмылкой на мордочке,
не подозревая, какие каверзы готовит мне жизнь. Признал я себя в этом
младенце только потому, что такая же фотография, призванная умилять
родственниц, была у меня в Москве. Потом в пачке встретилась групповая
картинка "Пятигорск, 1953 год", с которой мне улыбались пожилые
учительницы на фоне пышной растительности. Среди них была и тетя Алена. На
фотографиях встречались знакомые лица, больше было незнакомых - тетиных
сослуживцев, местных жителей, их детей и племянников.

Интереснее было полистать сам альбом, с начала. Мой прадедушка сидел в
кресле, прабабушка стояла рядом, положив руку ему на плечо. Прадедушка был
в студенческой тужурке, и я заподозрил, что он сидел не из избытка
тщеславия, а потому что был мал ростом, худ и во всем уступал своей жене.
Это уже относилось к области семейных преданий. И я уже знал, что на
следующей странице увижу тех же - прадедушку с прабабушкой, но пожилых,
солидных, в иной одежде, окруженных детьми и даже внуками, а среди них и
тетя Алена, помеченная у ног белым крестиком, - она когда-то сама пометила
себя, чтобы не спутать с другими представителями того же поколения семьи
Тихоновых. Дальше - моя мать и тетя Алена, юбки до щиколоток и высокие
зашнурованные башмаки. Они очень похожи и почему-то взволнованны.
Фотографу удалось вызвать в их глазищах этот восторг. Птичку он им, что
ли, показал? Это уже где-то незадолго до революции. Потом было несколько
фотографий незнакомых мне, вернее, забытых людей.

- Кто это, не могу вспомнить...

Тетя Алена отложила "Анну Каренину", поднялась с дивана, наклонилась ко
мне.

- Мой жених, - сказала она. Ты его, конечно, не знаешь. Он после
революции в Вологде жил, каким-то начальником стал. А тогда, в
шестнадцатом, его звали моим женихом. Не помню уж, почему. Очень я
стеснялась. И этих ты тоже не можешь знать. Это врачи нашей земской
больницы. Они отправлялись на фронт в санитарном поезде. Второй справа -
мой дядя Семен. Отличный, говорят, был врач, золотые руки. Среди земских
врачей, должна тебе сказать, были замечательные подвижники. Моего дядю
лично знал Чехов, они с ним на холере работали.

- А что потом с ним случилось?

- Он погиб в девятнадцатом году. И его невеста погибла.

Дядя был суров, фуражка низко надвинута на лоб, шинель сидит неловко,
словно он взял на складе первую попавшуюся.

- Где ж его невеста? - задумалась тетя Алена. - Ее, кажется, Машей
звали. Рассказывали, что, когда Семен погиб, она дня два была как
окаменелая. А потом исчезла. И никто ее никогда больше не видел.

- Может быть, она куда-нибудь уехала?

- Нет. Я знаю, что она погибла. Она без него жить не могла. - Тетя
Алена листала альбом. - Ага, вот она, завалилась.

Почему-то невесту дяди Семена сфотографировали отдельно. Наверное, он
сам попросил, чтобы иметь ее фотографию.

Снимок порыжел от времени. Он был наклеен на картон. Внизу вязью
выдавлены фамилия и адрес фотографа. Маша была в темном платье с высоким
стоячим воротником, в наколке с красным крестом.

Я знал ее.

Не только потому, что видел двадцать лет назад в этом альбоме, а может,
и слышал уже о ее судьбе. Нет, я ее видел вчера на базаре. Значит, она не
погибла... Чепуха какая-то. Я даже зажмурился, чтобы отогнать наваждение.
Женщина на фотографии не улыбалась. Она смотрела серьезно - люди на старых
фотографиях всегда серьезны, выдержка камер тех лет была велика, и улыбка
не удерживалась на лице. Они собирались к фотографу в Вологде все вместе.
Начинался семнадцатый год. Маша опоздала. Прибежала, когда фотограф уже
складывал пластинки. А доктор Тихонов, немолодой, некрасивый, умный,
золотые руки, уговорил сестру милосердия Марию сфотографироваться
отдельно. Для него. Один снимок взял с собой. Другой оставил дома. И
ничего не осталось от этих людей. Лишь маленький клочок их жизни, те
драгоценные, крепкие, казалось бы, вечные узы, которые связывали их
когда-то, живут еще в памяти тети Алены. И теперь в моей памяти. И
почему-то в этих местах через много лет должна была вновь родиться Маша.

- Если хочешь поподробнее прочесть про дядю Семена, возьми книжку, я
тебе достану. В Вологде вышла. "Выдающиеся люди нашего края". Там есть о
дяде Семене. Несколько строк, конечно, но есть. Автор меня разыскал, он
специально приходил...

Маша смотрела на меня серьезно, и белая наколка закрывала лоб, словно
платок вчерашней незнакомки.

Тетя Алена долго укладывалась за стенкой, вздыхала, бормотала что-то,
шуршала страницами книги. Далеко брехали собаки, и время от времени наш
Шарик врывался в собачью беседу и тявкал под окном. По улице пронесся
мотоцикл без глушителя, и не успел грохот мотора заглохнуть вдали, как
мотоциклист развернулся и снова пронесся мимо, наверное, чтобы порадовать
меня замечательной работой мотора. "Василий, - раздался за палисадником
женский голос, - если не достанешь ребенку бадминтон, то я вообще не
представляю, на что ты годен". Я посмотрел на часы. Без двадцати час.
Самое время поговорить о бадминтоне.

...Листва яблони под окном была черной, но черной неодинаково - это
создавало видимость об(r)ема, и дальние листья пропускали толику серого
небесного сияния. На темно-сером летнем северном небе все никак не могли
разгореться звезды, и, вздрагивая, листья сбрасывали их с шелкового
полога. Но одна из звезд сумела пронзить лучом листву и, разгораясь,
спустилась по этой дорожке к самому окну. Мягкое сияние проникло в
комнату. Надо было бы встать, поглядеть, что происходит, но тело
отказалось сделать хоть какое-то усилие. Кровать начала медленно
раскачиваться, как бывает во сне, но я знал, что не сплю и даже слышу, как
Василий длинно и скучно оправдывается, сваливая вину на кого-то, кто
обещал, но обманул. Женщина с рынка вошла в комнату, причем умудрилась при
этом не колыхнуть занавеской, не скрипнуть дверью. Она была странно одета
- светлый длинный мешок, кое-где заштопанный, с прорезями для головы и
рук, доставал до колен.

Ноги были босы и грязны. Женщина приложила к губам палец и кивнула в
сторону перегородки. Она не хотела будить тетю Алену. Женщину звали Луш.
Это было странное имя, даже неблагозвучное, но его легко было шептать: оно
показалось мне пушистым.

...Мне не хотелось входить вслед за Луш в отверстие пещеры, потому что
в темноте скрывалось нечто страшное, опасное - даже более опасное и
страшное для Луш, чем для меня, потому что оно могло оставить там Луш
навсегда. Луш протянула длинную тонкую руку и крепко обхватила мою
твердыми пальцами. Нам надо было спешить, а не думать о страшном.

Я потерял Луш в переходе, освещенном тусклыми факелами, которые горели
там так давно, что потолок на два пальца был покрыт черной копотью. Но я
не мог войти в зал, где было слишком светло, потому что тогда я не
выполнил бы обещанного...

- Ты чего не спишь? - спросила тетя Алена из-за перегородки. - Туши
свет.

Я был благодарен тете Алене за то, что она вывела меня из пещеры. Но
тревога за Луш осталась, и, отвечая тете Алене: "Сейчас тушу", я уже
понимал, что мне пригрезился приход женщины, хотя я был уверен, что, если
бы тетя Алена мне не помешала, я бы нашел Луш и постарался вывести ее из
пещеры, откуда никто еще не выходил.

Ночью я несколько раз снова оказывался в подземелье и снова и снова шел
тем же коридором, останавливаясь перед освещенным залом и кляня себя за
то, что не могу переступить круг света. Луш я больше не видел.

Я проснулся рано, разбитый и переполненный все тем же иррациональным,
так не вяжущимся с действительностью беспокойством за эту женщину.

- Как спал? - Тетя Алена вошла в комнату и стала поливать герань на
подоконнике. - Хорошие сны видел?

Для нее смотрение снов - занятие, сходное с походом в кино. Я же сны
вижу редко. И сразу забываю. Я вскочил с диванчика, и он взвыл всеми
своими пружинами.

- Пойдешь за грибами?

- Нет, поброжу по городу.

- Только яиц больше не покупай, - засмеялась тетя Алена. - Ты еще
вчерашние не доел.

Через час я был на рынке. Я прошел мимо крынок с молоком и ряженкой,
мимо банок с коричневым тягучим медом, подносов с крыжовником и кислой
красной смородиной. Вчерашней женщины не было, да и не должно было быть.

На следующее утро - не пропадать же добру - тетя Алена сварила мне еще
два яйца, в мешочке. Через полчаса после завтрака, на пляже, за городским
парком, я почувствовал жужжание в голове и увидел, как в небе среди
облаков плывет остров, но смотрю я на него не снизу, как положено, а
сверху. На плохо убранное поле, на стоящие вокруг хижины, обнесенные
высоким покосившимся тыном. Луш выбежала из хижины к сухому дереву, на
котором висел человек, и стала мне махать, чтобы я скорее к ней спускался.
Но я не мог спуститься, потому что я был внизу, на пляже, а остров летел
среди облаков. Рядом со мной мальчишки играли в волейбол полосатым детским
мячом, а у ларька с лимонадом и мороженым кто-то уверял продавщицу, что
обязательно принесет бутылку обратно. Я смотрел сверху на удаляющийся
остров, и фигурка Луш стала совсем маленькой; она выбежала в поле, а те,
кто гнались за ней, уже готовы были выпрыгнуть из-за тына. Потом я заснул
и проспал, наверное, часа два, потому что, когда очнулся, солнце поднялось
к зениту, обожженная спина саднила, киоск закрылся, волейболисты переплыли