Чтение 2–й страницы книги ~Королева полтергейста~

Сон никак не шел к ней, но когда минут через сорок после того, как
она легла, в комнату заглянула мать, она сделала вид, что спит, и та,
постояв немного возле ее кровати, погасила свет и вышла.

Маша всегда засыпала с зажженным светом, а просыпалась с погашенным;
она знала, что каждую ночь мать заглядывает к ней, чтобы погасить его, но
бодрствовала она в этот момент впервые. И впервые она поняла истинную
причину этих ночных визитов: мать просто проверяет, спит ли она, чтобы
вести себя в соседней комнате не стесняясь. Сразу после ее ухода за
стенкой раздались ее и отчима громкие голоса. Звукоизоляция в квартире
отсутствовала напрочь, и родители, по-видимому, позволяли себе жить своей
тайной взрослой жизнью только после того, как удостоверялись, что Маша их
уже не услышит.

Сопоставив эту догадку с сегодняшним признанием матери, Маша, затаив
дыхание, прислушалась к тому, что происходит за стенкой, надеясь уловить
что-нибудь интимное. Но то, что она услышала вызвало лишь разочарование и
негодование, хотя поняла она и не все.

- Но Степа, - говорила мать со слезами в голосе, - я ведь уже не
девочка, мне уже тридцать семь; и больше ЭТОГО уже может не случиться. А я
так хочу, так хочу еще хотя бы раз побыть молодой мамой.

Голос отчима гневно вещал:

- Да отдаешь ли ты себе отчет в том, что собираешься совершить?! Она,
видите ли, хочет побыть "молодой мамой"! Если бы ты думала не только о
себе, а о нас обоих, ты бы понимала, что этого сейчас нельзя ни в коем
случае! Мы перебиваемся с копейки на копейку, у нас нет ни минуты
свободного времени...

- Я как раз и думаю о нас обоих: если у нас будет общий ребенок, мы
станем ближе...

- Общий ребенок! Выходит, ты сомневаешься в том, что я считаю
Машеньку родной, да? Ну конечно, разве я, такой эгоист, такой черствый и
бессердечный человек, могу считать своим ребенком твою дочь?.. А я, между
прочим, очень даже привязался к ней!..

- Это-то я хорошо заметила.

- На что ты намекаешь таким ехидным тоном? Ах, понятно... Ну,
конечно, мои чувства могут быть только самыми низкими, ведь это МОИ
чувства!..

- Ну прости меня, прости, Степушка, это я от обиды, не подумав. Но
что же мне делать? Что ты предлагаешь?

Отчим что-то коротко буркнул, после чего мать долго молчала, а затем
Маша услышала ее сначала тихий, а потом перешедший в громкие рыдания,
плач. Наконец мать смогла говорить:

- Может ведь случиться, что после этого я уже не смогу иметь детей...
Степушка, ну пожалуйста, только не это.

- Так не честно, Галя, - напирал отчим. - Ты прекрасно знаешь, что
это единственный выход, но вынуждаешь сказать об этом именно меня, а потом
плачешь и выставляешь меня каким-то извергом. Я ведь просто хочу, чтобы
всем нам было хорошо... Давай, повременим еще хотя бы с год. Ну скажи,
например, как мы втиснемся здесь вчетвером?..

Слова и слезы текли рекой, и Маша, уже не прислушиваясь, плакала
тоже, уткнувшись носом в подушку. Она не знала, чем кончится разговор, но
чувствовала, что отчим, как всегда, одержит верх. И не будет у нее ни
братика, ни сестренки. И она возненавидела отчима - за миг до того, как
окончательно погрузиться в сон.

Но звонким весенним утром все кажется уже далеко не таким мрачным.
Хоть в школе Маша и оборвала довольно грубо начатый-было Алкой разговор на
вчерашнюю тему, хоть она и переставала порой слышать, что говорят учителя,
полностью отключаясь от окружающей действительности и уходя в свои
невеселые мысли, все же большую часть времени она была оживленной и
смешливой как всегда. А когда на последней перемене она заметила, каким
взглядом смотрит на нее давняя ее симпатия десятиклассник Леша Кислицын -
атлетически сложенный темноглазый мальчик, настроение ее окончательно
установилось и, казалось, ничто уже не может его испортить.

А выяснилось, нет ничего проще. Для того, чтобы ее настроение вновь
было сведено на нет, ей достаточно было, придя домой, взглянуть на
припухшие от слез мамины глаза. Все время пытаясь отвести их в сторону,
мама сказала:

- Дочка, завтра меня не будет дома. В субботу и в воскресенье - тоже.
Я буду в больнице.

- Ты заболела? - спросила Маша с вызовом, проверяя, хватит ли у
матери духу не соврать ей.

- Нет... то есть, да. Поживите эти три дня без меня. В холодильнике
две пачки пельменей, сметана и молоко. Если понадобятся деньги, возьми у
папы Степы. И слушайся его. Если зайдет тетя Зина...

Не дослушав, Маша отвернулась, закусив, чтобы не расплакаться, губы,
прошла в свою комнату и заперлась. Там, не раздеваясь, она плюхнулась на
кровать и долго провалялась так без движения, но и без слез, пока не
уснула, сама того не заметив.

Она проснулась под утро, стянула с себя одежду и, с блаженством
ощущая прикосновение свежего белья к голой коже, вползла в прохладную
постель. Но глаз уже больше не сомкнула, а лежала и думала, наблюдая в то
же время, как в комнате становится все светлее.

Она думала о своей жизни, об отце, о том, как было бы хорошо, если бы
тот никуда не уходил. Уж он-то не заставлял бы маму идти делать аборт. Она
даже вздрогнула, произнеся про себя это слово. Она и не помнила, откуда
знает его. Потом она подумала о Леше Кислицине, подумала, как бы вел себя
он, если бы она сказала ему, что ждет ребенка. Уж наверное не так, как
отчим. Ведь Леша, хоть и культурист, но совсем не тупой, как другие
"качки"; наоборот - и учится нормально, и на гитаре играет. И уж конечно,
если полюбит ее, то ребенку будет только рад. Тут она подумала, что,
скорее всего это не совсем нормальные мысли для тринадцатилетней девочки.
Почти четырнадцатилетней, поправила она себя, слегка сама с собой
кокетничая. И еще добавила мысленно: и очень даже симпатичной... Да, в
классе она точно самая красивая. А может быть даже - и в школе. И почти
все мальчишки в нее влюблены. Потому что она - вся в маму. Такие же синие
(и чуть зеленоватые) глаза. Такие же светлые душистые густые волосы...
Значит, она будет так же несчастна, как мама? Почему я была такой грубой с
ней вчера? Ей ведь сейчас хуже всех; и она-то ни в чем не виновата.

За стенкой раздался звонок будильника и возня просыпающихся. Потом -
плеск воды, шаги, приглушенные кухонные звуки. Потом раздался стук в дверь
ее комнатки, и мамин голос: "Машенька, пора вставать".

Маша выпрыгнула из постели, распахнула дверь и повисла у мамы на шее,
осыпая поцелуями ее лицо. "Ну что ты, что", - смущенно отстранялась та.
"Прости меня, мамочка, - шепнула Маша, - ты лучше всех, всех, всех", - и
скользнула в ванную.

Потом был молчаливый завтрак, а потом всем семейством они вышли из
дому (Маша - в школу, мама со Степаном Рудольфовичем - в больницу).

А в школе случилась неприятность - сказался ее сегодняшний короткий
сон: на последнем уроке - химии - Маша уснула, уронив голову на руки, и
заметившая это вредная молодая химичка, по прозвищу Крокодил, ни в
малейшей степени не опасаясь болезненно задеть самолюбие своей немаленькой
уже ученицы, с ехидными замечаниями выставила ее за дверь.

Они всегда недолюбливали друг друга, и, видно, неказистая учительница
была рада возможности отыграться, измываясь над симпатичной подопечной.
"Ну, Крокодилище, ты меня еще вспомнишь, - сжав кулаки, шептала Маша по
дороге домой, - я тебе устрою, - не зная, правда, что и когда она ей
устроит, - ты у меня попляшешь еще!"

Дома было пусто и одиноко. Маша вскипятила воду и, приспособив перед
собой на складной подставке для книг любимых "Трех мушкетеров", попила чаю
с печеньем. Потом, не отрываясь от книжки, завалилась на кровать. Читая,
на месте благородного Атоса она видела Лешу Кислицина, себя же
представляла то королевой Анной, то Констанцией Бонасье, а то и Миледи - в
зависимости от того, к какой из героинь она испытывала в данный момент
наибольшую симпатию.

Вот тут-то, за чтением Дюма-отца и настиг Машу миг, перевернувший всю
ее жизнь, пустивший ее по новому руслу, в новом, неведомом направлении.
"Один из моих друзей... - читала она, - один из моих друзей, а не я,
запомните хорошенько, - сказал Атос (Леша Кислицин) с мрачной улыбкой, -
некий граф из той же провинции, что и я, то есть из Берри, знатный, как
Дандоло или Монморанси, влюбился, когда ему было двадцать пять лет, в
шестнадцатилетнюю девушку, прелестную, как сама любовь..." Так как
девушкой этой в данный момент несомненно была Маша, прочтя эти строки, она
зарделась от смущения... И тут раздался скрежет отпираемого замка, затем
скрипнула дверь, и Маша узнала шаги отчима - такие, какие бывали у него по
пятницам, вечерами (а сегодня и была пятница). И из глубины квартиры
раздался традиционный зов:

- Дочка!

Маша вошла в мамину комнату. Степан Рудольфович, растопырив обтянутые
мятыми коричневыми брюками ноги, сидел в кресле возле телевизора и смотрел
на нее бесцветными пьяными глазами.

- Вот она, наша умница, вот она - наша красавица, - разверз он губы в
елейной улыбке, - ну, иди сюда, моя девочка, - протянул он руку и поймал
ее за запястье, - иди к своему папочке.

И она, как и много раз прежде, очутилась у него на коленях. Но что-то
в его голосе, в том, КАК он держал ее сегодня, было не таким, как всегда,
и вызывало у нее инстинктивное чувство опасности. И тут Маша подумала, что
впервые в это время дома нет мамы, и ощутила, как ужас, пока не понятно