был прямо подо мной, ногой можно дотянуться. Куда ж я лез все это время?
на уступ, благо невысоко, носом прямо в дырку от кола. Дрожь меня
бьет-колотит, и поделать ничего не могу. А внизу стонет Буслаев.
вместе с колом, это я видел совершенно ясно. А дырка в земле осталась
маленькая, круглая и ровная - в аккурат нос мой только и влазит. Если кол
вырвало, то почему не сковырнуло приличный ком земли? Забит-то он был с
наклоном от обрыва, не меньше чем на метр в почву вогнан! Здесь же -
дырочка и ничего более. Выходит, кол просто выдернули, хотя как это можно
сделать? "А что? - думаю. - Высовывается из стены рука, сильная такая
рука, волосатая, хватается за кол, выдергивает и исчезает в стене."
Все равно, что пытаться выпить Лену-реку.
стонущим Буслаевым. Тот жив, но без сознания, левая нога нелепо вывернута,
как и не его. И воспоминание мимолетное: черный, тянущей затхлостью зев
пещеры. На миг, на секунду. Но осмысливать некогда - хлопаю по щекам
Буслаева.
ужасаюсь. Сломать ногу черти-где, в глуши... Я ж его не дотащу! "Кажется,
вывихнута. Ну-ка дерни!" Хватаю за ступню, рву на себя, что-то противно
хрустит, Буслаев орет как... как... словом, громко и жутко орет, но нога у
него, гляжу, уже вроде бы как своя. Прямо, то есть. А Захарыч-то мой о ней
тут же и забыл. Глядь вверх, на пещеру и тихо так говорит:
- пещеры отсюда уже почти не видно. Ковыляем дальше и тут соображаю я, что
снизу ущелье выглядит куда мельче, чем с середины, с уступа. Как и сверху,
метров на сорок. Голова идет кругом.
поднялось и ущелье незаметно сошло на нет.
сесть, да, думаю, лучше за мешками сбегаю. Так и говорю:
смотреть. Когда я вещи подбирал, вроде опять тот чертов гул послышался, но
тише, чем в первый раз. Жуткий звук, надо вам сказать! Людям такие не по
ушам.
закинул, свой спереди нацепил. После ружье лесиной с дерева сбросил,
патроны тоже, и назад, к Захарычу. Тот, меня увидев, аж дышать снова начал
от облегчения.
снимался, но дня примерно через три, говорит, пошла боль на убыль, а еще
через неделю здоров был мой Захарыч, ровно огурчик с грядки, шагал, будто
на параде. Правда, когда я на него не смотрел, все прихрамывал.
вовек не забудет этого похода, что я - настоящий мужчина, что он мой
вечный должник... А я нервно теребил медальон на шее, не зная куда девать
руки от смущения. Рассказывал всем, как я тащил его почти десять дней, на
себе, сквозь тайгу, хотя на самом деле какое там тащил? Поддерживал
только. Но поставьте себя на мое место и поймете, что меня, мальчишку,
просто распирало от гордости.
строго-настрого. Он ушел осенью с якутами куда-то на юго-запад, в сторону
Сонгара. А оттуда, наверное, в далекий город Киев. А я остался зимовать в
поселке. Сотни раз пересказывал я поселянам историю наших странствий. Но
обещание, данное Захарычу, сдержал: в тот год ни одна живая душа не узнала
об ущелье.
хозяина. Буслаев тоже лучился радостью; руку потряс, по плечу хлопнул,
чуть с ног не сбил. И тихонько так спрашивает сразу же:
туда отправимся.
Буслаев привез несколько длинных прямоугольных ящиков, не особо, впрочем,
тяжелых. Нашли якута с оленями, незнакомого; договорились, что он нам
поможет, потому что все ящики Буслаев вознамерился тащить с собой. Пока
все приготовили да наладились в путь, уже и май прошел.
вложили бездну фантазии и все же ухитрились приспособить покорных зверюг к
этому нелепому, в общем, грузу). Мы сами шли пешком. Захарыч часто спорил
с Малчей по поводу дороги и путь наш поэтому живо напоминал хаотичный след
чернильной мухи на чистом листе. К унылому гольцу мы выбрели спустя месяц
и неделю, и то, по-моему, случайно. Буслаев повеселел и напыжился, а якута
едва не хватил удар от испуга. Я уловил его слова, потому что немного
понимаю якутов. Малча сказал по-русски "ущелье" и по-якутски не то
"горного духа", не то "желтого духа", затрудняюсь точно перевести.
Тогда-то я впервые и услышал о Горном духе. Слова Буслаева год назад не в
счет, он ведь их фактически так и не произнес, но теперь я их отчетливо
вспомнил.
считал себя суеверным или боязливым, но не забывайте, сколько лет мне
тогда исполнилось.
удрал - другого слова я не подберу. Мы с Буслаевым остались наедине с
тайгой, чертовым (вернее - духовым) ущельем и грудой продолговатых ящиков.
распаковывал и собирал на краю обрыва какие-то диковинные конструкции,
похожие на ажурные трехногие елки, оказавшиеся в итоге не более чем
подъемником. Установили его на самом краю, над уступом. Три ящика остались
нераспакованными и их спустили на уступ.
которую на этот раз захватили. Безостановочно хлестал сумасшедший ливень,
а в унылый голец раз за разом лупили ветвистые фиолетовые молнии. Ночью
мне несколько раз чудился тот самый тревожный вой и я просыпался, подолгу
вслушиваясь в шорох дождя. Еще с неделю мы бездействовали, потому что
размокшая земля превратилась в полужидкое болото, а на дне ущелья сплошной
мутной лужей пузырилась собравшаяся со всей окрестной тайги вода, причем
весело журчащие ручейки постоянно эту лужу подпитывали. Как-то утром
Буслаев спросил, не слышу ли я по ночам странных звуков. "Воя?" - напрямик
спросил я, теребя отцову цепочку со змейкой и Буслаев отвернулся. Значит,
не чудилось...
ночь у кострища - и ничего, а тут вдруг словно сквозь землю канул. Куда он
делся - ума не приложу! Захарыч неуверенно грешил на медведя, но я-то
знал, что косолапый скорее унес бы нас двоих вместе с палаткой, чем пустой
и выскобленный до блеска котелок. И потом: нашел чем успокоить
мальчишку-подростка - медведем!
Захарыч еще весной подарил мне ружьишко тридцать второго калибра, чем
привел в неописуемый восторг). Медведя, равно как и любых следов его
пребывания, не нашли, зато подстрелили молодого изюбра и пекли куски мяса
прямо на костре, насадив их на шомпола. По молчаливому соглашению ружья к
обрыву мы не подносили, оставляя в палатке.
ничуть не повредил, а вот ящики на уступе до половины увязли в грунте,
пришлось их откапывать. Всего за день, работая как одержимый, Буслаев
собрал на уступе довольно странную вещь. Теперь я могу сравнить ее с
буровой вышкой в миниатюре, хотя кое-что примешивалось и от все того же
подъемника. Крепил и устанавливал Буслаев все на совесть, вгоняя
металлические прутья в землю по самые шляпки, болты завинчивал до упора и
даже чуть-чуть крепче. По-моему, свалить эту махину было было не под силу
и пароходу "Амгуема", который я несколько раз видел на Лене-реке, пусть бы
он и забрался на наш уступ. Буслаев повеселел, напевал свою заунывную
песню; напряжение последних дней как будто спало...
опустил Буслаеву большой прямоугольный железный лист. Захарыч прислонил
его к стене и повернулся к своей махине. Я гадал, куда он будет
прилаживать эту пластину, и тут заметил, что она медленно отделилась от
стены и падает на Буслаева и его конструкцию. Вернее, момент начала
движения я пропустил, увидел пластину уже в падении.
весящий не больше тридцати килограмм, кто бы мог подумать! - смел с уступа
все: и плоды буслаевского труда, и его самого. Я и вскрикнуть не успел,
все оказалось на дне ущелья. "Опять!" - подумал я и со всех ног припустил
вдоль борозды, чтобы попасть вниз кружным путем. Через пару минут я уже
был там.
метров на податливую, еще толком не просохшую почву. Казалось, она рухнула
из поднебесья на гранитные скалы. Говоря грубо, машиной она более не