только?
Голос был определенно Лодыгина. Говорил он как бы в пространство, как бы
беседовал сам с собой, а второй, стоящий к нему спиной, как бы его не
слушал.
когда у первого шевелились губы. Потом проходило время, и первый,
наговорившись, давал губам отдохнуть.
а первый как бы его не слушал.
Ветер трепал их пальто, ежик на голове бесшляпого волновался, словно пряди
Медузы, а в несчастную шляпу первого, когда она падала на асфальт,
наметало палой листвы из садика на углу с переулком.
сеятель, расшвыривал их оттуда по сторонам.
этим двоим не выстоять.
Соломоновна. - Снова валяешь дурака?
ради него не жалею, а что взамен? Черная неблагодарность! "Я репетирую".
Если б Ойстрах так репетировал, кем бы он стал? Ойстрахом? Водопроводчиком
он бы стал. Тебе абсолютно все равно, что говорит мать. Меня ты не
слушаешь. Но если я для тебя ничто, то хотя бы ради памяти твоего
покойного дедушки не сиди сложа руки. Работай.
многого в жизни не понимаешь. И может так получится, что когда поймешь,
будет поздно. Так вот, чтобы не было поздно, ты должен меня во всем
слушаться. Я твоя мать, и плохого тебе не желаю. Как ты этого не
понимаешь!
что у тебя способности. А я знаю. И я их разовью. Так что, не думай,
водопроводчиком у тебя стать не получится. Не для этого я тебя родила. Вот
увидишь, я сделаю из тебя Ойстраха.
жемчужины, оживляя их теплыми подушечками ладоней. Попугай, тревожно
нахохлившись, принюхивался к куриным запахам кухни. Петушок на кухне, уже
опаленный, уже отпевший лебединую свою песню, томился в тесной кастрюльке
в золоте бульонной воды.
принесли им в жертву, чтобы они играли на солнце, а порча и коварная чернь
не подкрадывались их погубить.
Йониха, а та еще от своей, и так далее, от матери к дочери, в мудрую
глубину веков.
жемчуг набирал силу, а через день, к субботе, петух приносился в жертву,
внутренности из него вынимались, и жемчужины, все новенькие как одна,
снова радовались своему воскресению.
Фонтанку, по белу небу, и лапками катил перед собой солнце.
мамы выкатывали коляски. Прохожих становилось все больше.
они там щебечут.
фонарь, или эта стенка, или урна, или копейка на мостовой.
проспект. Постоял, сосчитал до двух и опять вернулся на улицу, на ту
сторону, где стояли они.
форма.
был мешковатый, то есть сильно напоминал мешок. Мешок, а в мешке - я на
фоне длинной серой стены дома N_31.
вести себя по-простому, средне, не выделяясь. Примерно так же, как в
жизни.
щурясь от воскресного неба, присматривался к таинственным незнакомцам.
тут-то и случился конфуз.
времени и от скуки, - а этот весь был какой-то бледный,
золотушно-чахоточный, и стоял, опираясь, будто на костыли, на старые
водосточные трубы.
рыночный помидор на тарелке с магазинными сухофруктами.
подходит.
дальше, свищу "Подмосковные вечера".
мешок.
- его издалека видно. Поэтому я работал ухом, помогая ему ногами.
засмотревшись на какую-то вмятину на асфальте. Правда, вмятина была
интересная и по форме сильно напоминала шляпу Лодыгина. Поэтому, когда я
услышал голос, то поначалу чуть не подпрыгнул, но тут же взял себя в руки.
чемоданы. И всех расставь по местам. Чтобы ни один у меня...
в спину. Я догадался, что. Взгляд, тяжелый и липкий, словно глина или
змея.
таким на всю жизнь.
солнечных зайчиках и в вертких городских воробьях. Но почему-то перед
моими глазами плавали раздутые чемоданы. Как утопленники, как накачанные
газом баллоны, как гигантские городские мухи. И шептали мне лодыгинским
голосом: "Теперь ты наш, теперь от нас не уйдешь".
камешки нетерпения перекатывались у меня под кожей, не давая спокойно
жить. Изнутри кололо и жгло, как будто я проглотил горячий пирог с ежами.
Надо было срочно поделиться новостью с другом.
Легонько дернулась занавеска - видно, от сквозняка, - и из щели выглянул
тяжелый угол комода.
жгла. Я пошарил вокруг глазами, высматривая, чем бы бросить в окно, но
ничего подходящего не нашел. Придется тратить драгоценный мелок. Я
прицелился и запустил им в стекло.
свистнул на всякий случай еще, чтобы не подумали на уличных хулиганов.
преступник преступнику, мне подмигнул комод. Потом он пропал из виду,