пофилософствовать, хотя и несколько подкошенный нынешней тотальной
переоценкой ценностей. Художник Гурьянов, Иероним Босх нашего времени,
любитель крепко выпить как в обществе, так и без. Еще один художник,
Грига, он же по совместительству переводчик с английского. Личность
неопределенная, бородатая, проживающая (кажется, даже без прописки) в
предоставленной райисполкомом мастерской в оклеенном газетами полуподвале.
Труженица завода бытовых машин Люда Каледина, одинокая и ненавязчивая, но
тянущаяся к интеллектуальному общению. Люда приехала к нам в Степоград
сравнительно недавно и временно ностальгически рассказывает о милых ее
сердцу Тетюшах, оставшихся без нее где-то то ли в Удмуртии, то ли в
Башкирии. Экс-балерина Васильева, "Олька" по терминологии Залужной,
некогда битая мужем и ушедшая от него. Она время от времени становится
свидетельницей полета и посадки на окраинах города разнообразных НЛО;
случалось ей присутствовать и при других странных явлениях и именно у нее,
по рассказу Залужной, проступила сквозь пол на кухне некая черная
жидкость, явный признак полтергейста. Музейный работник Карбаш, умеющий
интересно рассказывать и изображать в лицах, но вечно занятый какими-то
своими производственными проблемами и потому довольно большая зануда. Еще
один представитель славного племени художников, учительница Ира Жантария,
натура любопытная, но для меня несколько туманная, поскольку я редко вижу
ее в нашей компании (а встречаемся мы нерегулярно, заранее такие встречи
не планируя, в разных местах и в разном составе).
подростковой группы в нашей психбольнице, она еще пишет стихи,
философствует похлеще Волкова, экстрасенствует на уровне Джуны, а еще
вычисляет будущее на манер Ванги, общается с барабашками и этими самыми
микролептонными структурами, образующими неведомое поле после ухода из
жизни биологического объекта, как это делает полтавская журналистка
Машкина, контактирует с инопланетянами всех мастей и оттенков, буквально
заполонившими нашу скромную планету, демонстрирует пресловутое прилипание
утюгов к коже и вообще... И вообще, если где-нибудь появляется сообщение о
чем-то необычном, идущем вразрез с нашей старой доброй ортодоксальной
материалистической наукой, - спустя некоторое время такое же необычное, по
рассказам Ларисы, происходит и с ней. Не человек, а средоточие самых
разнообразных чудес.
корреспондент заводской многотиражки, а ныне сотрудник областного издания,
не имеющий, не пребывавший и не участвовавший. Но склонный считать себя
писателем-фантастом. Конечно, не уровня Роджера Желязны, но, хочется
верить, и не уровня этого Александра Константинова.
целеустремленной Ларисой, я сделал вывод, что думал об этом отдаленном
районе несколько абстрактно и слишком хорошо. Как о крупнейшем достижении
в решении жилищной проблемы. Еще совсем недавно здесь лежал чуть ли не
самый плодородный в мире чернозем - но кто-то где-то когда-то утвердил
очередной генеральный план развития Степограда - и чернозем сняли
бульдозерами и куда-то увезли (может быть, отправили на экспорт за
валюту?), и бывшие поля превращались в котлованы, и с грохотом вгонялись в
землю сваи, и разбегалась, разлеталась и расползалась местная живность, и
двинулась в степь армада подъемных кранов, этих железных зверей нашего
века.
сбившись в унылое стадо, застывшее среди всякого строительного мусора,
открытых канализационных люков и коммуникационных траншей, небрежно
забросанных землей, просевшей после первого же дождя. Хутора были обычным
"спальным" микрорайоном, и каждое утро несколько тысяч человек, ругаясь и
проклиная советскую власть, отправлялись отсюда в город на работу, и
каждый вечер, продолжая ругаться и проклиная советскую власть,
возвращались в свои квартиры. Основания для проклятий были, потому что на
Хуторах царило абсолютное бездорожье. В этом я убеждался все больше и
больше, пробираясь в дебри многоэтажек и уже не выискивая в полумраке, где
посуше, потому что посуше не было нигде. Мир был очень сырым, мир был
переполнен грязью, и в этом мире приуныла и умолкла даже неугомонная
Лариса, лишь время от времени издавая невнятные восклицания. Я, чтобы не
очень расстраиваться от соприкосновения с действительностью, пытался
сосредоточиться на мыслях о теплой и сухой квартире неведомой мне Наташи,
где ждет нас книга известного фантаста, и отбрасывал, как несвоевременные,
мысли о предстоящем обратном пути.
развесил в ночи разноцветные гирлянды. И вновь, как не раз уже,
вспомнились мне строки давнего моего неудачного рассказа, написанного
четыре тысячи вечеров назад, тысячу отпечатанных на моей серенькой
"Любаве" страниц назад, двадцать тысяч нужных и ненужных встреч назад. Вот
они, примерно: "Известным он решил стать после того, как ехал однажды на
электричке из Москвы в аэропорт, возвращаясь из командировки. Уже
стемнело, за мутным стеклом вагона проплывали гигантские коробки новых
домов и светились тысячи окон. И вдруг его ошеломила отчетливая, горькая и
пронзительная мысль: он затерян в огромном мире. Никто из людей, живущих
за этими тысячами окон, не знает и никогда не узнает, что есть на свете
некий человек, который едет сейчас в полупустом вагоне пригородного поезда
и скоро улетит туда, где никто, кроме горстки сослуживцев и соседей по
лестничной площадке, тоже его не знает.
глядя на вереницы окон. - Мое имя для этих миллионов - ничего не значащий
звук".
захваченный в дорогу журнал, и эта острая и горькая мысль растворилась,
затихла в глубине. Но не надолго..."
Лариса, возвращая меня к действительности.
балконами стояли самодельные скамейки, и на скамейках, и на бортиках
детских песочниц, призванных символизировать здешнее счастливое детство, и
на обрезках каких-то труб группками сидели подростки в куртках и
спортивных шапочках - сидели как-то тихо и обреченно, словно и не надеясь
на то, что когда-нибудь ударят морозы и ляжет поверх грязи чистый-чистый
снег, и великодушная природа скрасит неприглядность творения рук
человеческих.
психушки. Я у Наташки месяца полтора назад была, так ведь сухо же было!
Знала бы - хрен бы поперлась!
ответил я бессмертными словами шекспировского героя. - Что там по этому
поводу говорит твой Шопенгауэр?
сдеру. Могла ведь и предупредить! Ну все, последний бросок. Вон ее подъезд
- там, где мотодрын.
проектом, основным источником освещения служили окна и редкие прожекторы
на крышах домов, расположенных без всякой видимой системы. Справа от нас
мигал неоновой вывеской стеклянный куб какого-то магазина, голубые
дрожащие буквы складывались в явно не наше слово "Стеогад", в котором, как
в примитивной телевикторине, можно было при желании угадать название
нашего славного города. Слева вырисовывалось что-то аморфное,
недостроенное, может быть, детский сад, а может - пивбар на сотню
посадочных мест. Прямо по курсу за трансформаторной будкой вздымались две
многоэтажки, почти соприкасаясь боками, и возле одного из подъездов стоял
мотоцикл с коляской.
пуду первосортной грязи). - Да здравствует твоя Наташка, Роджер Чугунный и
коньяк!
грязи, унылой измороси и коричневых луж. Коньяка, правда, тоже не было, но
зато имелся изумительный горячий кофе - раритет по нынешним голодноватым
временам. Наташа оказалась очень миловидной улыбчивой блондинкой того
неопределенного возраста, когда, по-моему, можно дать женщине и двадцать
пять, и на десяток больше. Чувствовались в ней уют и та умиротворенность,
что лежит на ликах созданных иконописцами богородиц. Подтверждением моего
первого впечатления о Наташе явилась стоящая на столе швейная машинка и
круглая плетеная корзиночка с разноцветными клубками ниток и вязальными
спицами. Непонятно было, что же помешало Наташе создать семью или что
привело к распаду семьи - а в том, что в этой однокомнатной квартире
Наташа живет одна, у меня не было никакого сомнения - Лариса никогда не
общалась с замужними.
Наташи иссяк, она в присущей ей манере представила нас друг другу. ("Это
моя Наташка. Клевая чувиха. А это тот самый Леха, я тебе говорила,
старается Лема перепрыгнуть, только прыгает не туда, а вообще нормальный
чувак. Дай ему этого американского чувака и гони коньяк"). И ушла в ванную
отмывать свою, а заодно и мою обувь. Помнится, когда впервые, лет десять
назад, я прочитал стихи Залужной, то не поверил, что вот эти
проникновенные, паутинкой бабьего лета парящие строки, сотворила
громоподобная бесцеремонная женщина, во времена былинные бывшая игроком
сборной города по ручному мячу.
незаметно вышла - где-то в отдалении зазвенела посуда и захлопала дверца
Флинт Эрик
Василенко Иван
Буджолд Лоис
Посняков Андрей
Орлов Алекс
Никитин Юрий