Чтение 2–й страницы книги ~Придет весна~

продукт не дефицитный.

Попробовала разгонять смесь. Выход - чуть не сто процентов. В
перегонном кубе продуктов осмоления почти нет. Будет фронту горючее!

Борис Борисыч поехал в ГИПХ, там должен быть хлористый аллюминий,
который требуется для каталитического крекинга, а меня послали на
ликеро-водочный завод. Конечно, никакого ликера там сейчас нет, а
разливают по бутылкам горючую смесь, для которой мы делаем запалы.
Оборудование у завода подходящее - и ректификационные колонны есть, и
автоклавы для крекинга, значит, бензин для танков тоже ликеро-водочному
производить. Ох и горькое же у гитлеровцев похмелье будет с нашей водки!

* * *

Ночью дежурю на крыше. Все сотрудники лаборатории - бойцы МПВО и
должны выходить на дежурства. Мне достался жилой дом неподалеку от
института. Выглядываю в чердачное окно. Над крышами подымается темная гора
Исакия. Тучи почти задевают серый крашеный купол. Погода нелетная,
бомбежки сегодня, видимо, не будет.

Вместе со мной дежурит женщина, кажется, дворничиха, и старик.
Дворничиха долго ходила вокргу меня, подозрительно принюхивалась, потом не
выдержала:

- Что-то ты, милая, не по времени надушилась. Немцев, что ли, ждешь?

Я даже задохнулась от обиды. Спасибо, дед заступился.

- Что ты к человеку пристала? Она же молодая, вот пусть и мажется на
страх Гитлеру. Пусть в самом Берлине знают, что в нашем Ленинграде девушки
даже душиться не бросили.

- Да нет... - начала было я, но дед не слушает.

- Посидите пока вдвоем, - говорит, - немец все одно по такой погоде
не летает, я сию минуту вернусь.

Вскоре вернулся и протягивает мне пудреницу.

- Возьми вот, от дочки осталась. А помады нет, съели помаду.

Хотела я объяснить, что просто я пихтовым горючим пропахла, а потом
подумала: старик ведь от чистого сердца дарит. Последняя память, быть
может. Если бы дочка в эвакуации была или на фронте, то он бы ждал, для
нее берег, а так, значит, уже некого ждать.

Сказала старику спасибо и взяла пудреницу.

* * *

За разработку антифриза командование объявило спецлаборатории
благодарность. Вчера зачитывали приказ.

Заменитель горючего тоже пошел в производство. Испытания закончены,
танк ушел на передовую. На прощание заправили его пихтовым бензином. Долго
еще в воздухе стоял аромат цветов.

* * *

Лаборатория переключилась на другие темы, а я снова, вместе со всеми
девочками, делаю запалы.

Окна выходят во двор, и я вижу, как на крыше телефонной станции
появляется фигура. В руках держит белый плафон от уличного фонаря.
Размахивается - плафон летит вниз. А там как полыхнет! Столб огня вдоль
брандмауэра до третьего этажа поднялся.

Девушки гадают, что бы это могло быть. Во двор никого не пускают, а
сотрудники подвальной лаборатории молчат, даже Борис Борисыч.

Больше во дворе ничего не взрывают - опасно. Зато каждый день ездят
на Митрофаньевское кладбище - там еще осенью обобрудован полигон. Меня по
старой памяти иногда зовут помогать, так что я уже знаю, что в подвале
изобретают жидкость для огнеметов. Работа засекречена, ведь это новое
оружие. Девушки в стеклодувной понимают мое положение и ни о чем не
спрашивают.

На субботу назначили испытания. Грузимся в машину. Жидкость в бутылях
слегка желтоватая, густая, похожа на лимонный сироп. Другим тоже так
кажется. Я бутыль Томилову подаю, а он говорит:

- Девушка, мне с двойным, пожалуйста!

До войны я сама всегда газировку с двойным сиропом просила.

Тут Роскин подходит, сердитый, просто ужас.

- Разговоры прекратить! Будьте внимательней, от сильного удара
жидкость взрывается.

Грузовик открытый. Я в платке завернута по самые брови, но ветер все
равно жжет. Надо же, какой мороз в эту зиму. Бутыли держим на коленях,
жидкость на морозе совсем загустела, еле колышется.

На кладбище выгрузились. На этом полигоне испытывают не просто
запалы, а целые бутылки. Танк стоит немецкий. Черный, страшный, весь в
копоти, одна гусеница оборвана и болтается. Вокруг военные теснятся и
пожарная команда.

Один майор подошел к нам, козырнул и говорит:

- Посторонних прошу покинуть полигон.

Посторонняя это я. Вышла за ограду, топчусь меж сугробов. Назад
поглядываю украдкой. Там затрещало, туча дыма поднялась, пламя багровое
выше деревьев пляшет. Люди кричат, командуют что-то. Наконец, затихло. Ну,
думаю, теперь можно. Вошла на кладбище. Гляжу - мамочка милая! На площадке
все сгорело, снега даже следа нет, земля черная, спеклась, кое-где еще
дымится. Воняет гарью, и эфиром, как у зубного врача. Танк на один бок
накренился, жаром от него пышет. Пожарники сматывают шланги. Офицеры и
наши лабораторские сгрудились в сторонке, о чем-то спорят.

Я тихонько к огнеметчику подошла и спрашиваю:

- Неужто такой ужас применять будут?

Он лицо повернул, глаза красные, брови опалились. Глянул поверх меня:

- Конечно будут. Выжечь их всех, гадов, как клопов!

Я даже испугалась.

- Как же будут? Ведь так мы вместе с клопами и дом спалим! Как на
такой земле жить потом? Тут же сто лет ничего расти не станет!..

- Фашистов жалеешь? - спрашивает солдат. - А ты видела, как в
Ленинграде люди с голоду мрут?

Потом посмотрел на меня, немножко в чувство пришел и отвернулся. А я
стою дура-дурой. Ну как ему объяснить, что не фашистов мне жалко, а просто
нельзя такое оружие применять. Иначе чем мы тогда от фашистов отличаться
будем?

Подошел Борис Борисыч. Щеку пальцами трет, а пальцы в саже, и на щеке
остаются черные полосы.

- Успокойся, - говорит, - не будут это применять. Не подписывает
комиссия приемного акта. И правильно не подписывает.

Когда ехали домой, то мне показалось, будто с юга потянуло теплым
ветром. А может, и на самом деле так. Пора уже, март на дворе. Прямо не
верится.

* * *

И все-таки, скоро весна. Ветром нагнало тучи, снег почернел и тает.
Говорят, будто немцы объявили, что с приходом тепла в Ленинграде начнется
эпидемия, все умрут и защищать город будет некому. Это действительно
страшная опасность. Полгода улицы не убирались, а в нашем госпитале так
даже трупы не вывозили, а просто складывали во дворе в сарай. Некому было
хоронить.

Теперь после работы мы выходим чистить улицы. А вчера приезжали
грузовики, забирали из госпиталя умерших, увозили хоронить куда-то в
Пискаревку.

Сегодня убираем набережную Мойки. Получили ломы и лопаты, а лома
никто поднять не может. Так Люда и Клава приспособились вдвоем лед колоть.
Они высокие, им удобно. Поднимут лом четырьмя руками и бьют. Отколют
кусок, а я его волоком тащу в Мойку. Это потому что я маленькая. И какой
только грязи и гадости в лед не вмерзло! Льдину до края дотащу, спихну
вниз, вот и еще кусочек Ленинграда стал чистым. Врут фашисты - не будет
эпидемии!

Наступил вечер, а на улице не холодно. Еще немного, и травка
появится, разобьем огороды, станеть полегче.

Волоку я грязную ледыху, а у самой слезы на глазах. Немцы возле самых
ворот стоят, но у меня такое чувство, что теперь все скоро сбудется:
фашистов погоним, Ленинград вымоем, развалины разберем, а вместо
прожженных просыпавшимися углями полов настелим белый дубовый паркет.

Вот только придет весна.