известного Бенини все исключения и защиты, объявили и объявляем, что он
действительно совершил все поступки и преступления ему приписываемые, для
исправления которых мы его присудили и присуждаем ныне к уплате денежного
штрафа в сумме тысячи туренских ливров в пользу святой римской церкви, и
тотчас по вынесении приговора он должен быть проведен со своими книгами в
день и час базара от ворот городской тюрьмы по перекресткам и оживленным
улицам на рыночную площадь, и на той площади, названной Мясной рынок, он
должен быть сжигаем на медленном огне до тех пор, пока тело его не
обратится в пепел...
заворчала. Многие горожане старались выбраться из давки, чтобы забежать
впереди процессии.
все-таки сидит по домам и не хочет смотреть на казнь."
закричал, перекрывая гул народа:
исполнение всенародно, вместе с ним должны быть сожжены и его книги. Мы
же, вибалли и судья, осудив и осуждая его, приговорив и приговаривая, все
затраты на судопроизводство, от коих мы берем процент, возлагаем на мэтра
Лючилио Бенини и объявляем все и каждое его имущество взятым в пользу
юридических расходов...
гоготе и топоте ног. Все догадывались, что суд не расстанется с попавшими
в его лапы деньгами, но что он просто объявит их своими... этого не
подозревали даже самые циничные, и теперь горожане негодовали, чувствуя
себя обделенными. Лючилио усмехнулся, глядя с возвышения на возмущенные
лица. Можно подумать, что это у них отняли при аресте кошель с тысячью
ливрами.
Лючилио приготовился к тому, что сейчас начнется долгое позорное шествие
среди распаленной толпы и вдруг... С трудом дождавшись тишины лектор
произнес еще одну фразу, которой прежде не было в приговоре:
святой инквизиции, и может быть изменено в случае, если осужденный Бенини
принесет полное отречение и раскаяние в совершенных деяниях, что мы и
оглашаем здесь седьмого дня, месяца июня одна тысяча шестьсот тридцать
восьмого года.
ударом. Долгую секунду на площади стояла глухая, ничем не нарушаемая
тишина. Потом она взорвалась от гневного рева оскорбленной толпы.
пшиком, сейчас преступник падет на колени, и праздник будет испорчен, не
состоится зрелище столь редкое в наш слишком мягкий век!
разом исказились. Теперь все ненавидели Лючилио, потому что он обманул их,
ускользнув во второй уже раз от очистительного пламени. Негодяй! Они так
надеялись, что сегодня на Мясном рынке для них зажарят этот славный
кусочек мяса!..
Лючилио. Собственно говоря, ведь он еще полчаса назад мог позвать Голос и
спастись. Пусть судьи думают, что поставили его перед искушением, для него
ничто не изменилось.
отречения, и с безучастным видом стал рассматривать здание ратуши, стоящее
напротив собора.
двинулась. Человеческая река шумела, ворчала, хохотала, кощунствовала,
развлекаясь на все лады. Удивительно, как интересен становится человек, о
котором знаешь, что сейчас он обратится в горстку пепла. Какой-то зевака
то и дело забегал перед процессией, чтобы, когда Лючилио пойдет мимо,
изумленно протянуть: "У-у-у!..", - а потом сорваться с места и снова
мчаться вперед, мелькая ногами в разноцветных чулках.
оступился на неровной мостовой, и тотчас его эскорт отозвался дружным
"Ах!", а охрана вздрогнула, и поникшие было мушкеты поднялись на должную
высоту. Можно представить себе ужас этих бедняг, если бы они услышали
Голос! Но он был слышан только Лючилио.
слишком тревожны. Мне показалось, что ты зовешь меня.
Голос заподозрит неладное и может воспользоваться умением понимать
невысказанное, и тогда... - Где ты был? Как прошло твое путешествие?
завтрашнего дня у тебя появится охранник. Между прочим, невидимый и
неощутимый словно ангел-хранитель. Но вполне материальный, можешь не
беспокоиться.
- зови меня, я все брошу и появлюсь.
же увидит тебя почтенный убийца?
остановился.
осужденного.
молнией!
того, как глашатай объявлял вины и преступления Лючилио. Но сам преступник
не слышал ничего, кроме своего собеседника:
его поступке?
бы он отрекся не на словах, но и в душе. Всякий может повторить его
измерения и узнать, кто прав.
сказал:
хоть немного побыть одному.
блестящие глаза ощупывали его со всех сторон, грязные пальцы указывали на
него. Еще бы! Ведут не просто еретика, рядового пособника дьявола, здесь
безбожник, равного которому не знал мир, возможно, сам сатана во плоти.
Никого не удивит, если сейчас он исчезнет среди копоти и серного смрада.
предместье, улочки которого сбегались к Мясному рынку. На
площади с вечера оцепленной солдатами было мало простого народу.
Перед глазами запестрели шляпы, несущие султаны перьев, теплые
береты с наушниками, расшитые кафтаны, иссеченные камзолы,
украшенные бантами. Домотканое суровье осталось позади. Тут
господствовали тонкое голландское сукно, лионский шелк, двойной
утрехтский бархат. Но и здесь не было друзей, а только страх и
любопытство. Какая разница, указывают на тебя корявым пальцем
нищего или холеным, унизанным кольцами перстом?
осужденного. Снова чтение приговора. Образованная знать по обычаю древних
римлян несколько раз прерывает его рукоплесканиями. Вновь Лючилио смотрел
на толпу сверху, от этого происходящее делалось нереальным, словно он
попал на представление марионеток, стоит среди ликующих зевак и видит то,
чего не замечают другие: ноги кукловода, пританцовывающие за ветхой
занавеской. И когда юрист дошел до слов об отречении, Лючилио не
вздрогнул, только подумал о себе в третьем лице:
стоять на костре. И факела уже горят. Надо сказать ему, чтобы не
отрекался. Ведь он не Галилей, у него нет измерений, которые можно
проверить, а идея надолго умирает, если ее создатель откажется от нее. У
меня и так слишком мало единомышленников, их нельзя терять...
велико, что почудилось будто волосы сейчас затрещат и поднимутся, словно к
ним поднесли кусок натертого электрона. Все глаза устремлены на него, все
молчат, простолюдины, прорвавшиеся на площадь, перемешались с патрициями,
но никто не сетует на давку, все ждут.
отречения! Надо сказать, чтобы не отрекался..."
вспыхнул и исчез под поленьями, блестящими от воды, которой их только что
поливали.
Большой огонь лучше - минута, и все. А тут ждешь, ждешь, а огня все нет.
Оказывается, когда тебя сжигают, это вовсе не страшно, только тягостно
скучно. Уйти бы отсюда... А эти стоят, смотрят. Их-то кто заставляет?"
мерцающе осветились, оттуда выпрыгнул нарядный желтый язык, качнулся,
мягко лизнул теплым и шелковистым босую ногу и упал вниз, только белый пар