Чтение 2–й страницы книги ~Совершенные слова~

красным огнем, дотоле мертвенно синее, пламя горелки...

Я тщательно выскоблил плиту - у коммунальных жильцов на этот счет
правила жесткие, - вытер кофейник, убирая следы ротозейства, Володя не
поймет, что перекипело, ему лишь бы кофе покрепче; и, переступая порог, я
заговорил:

- Киплинговский менестрель даже с королем не хотел меняться своей
профессией.

- Правда? - оживился он.

- Мне не веришь, верь Киплингу!

- Гм, все-таки нобелевский лауреат... Правда, на деньги от продажи
динамита...

- Но подметил верно?

- Еще как. Нам нужно достичь мастерства киплинговского менестреля!
Как минимум.

На другой день я позвонил ему по телефону.

- Привет, - откликнулся он. - Занимаюсь исследованием. Подбираю
способы художественного воздействия на читателя!

- Ну и что нашел?

- Каждый пишет как бог на душу положит. А я вроде бы вторгаюсь со
скальпелем, с алгеброй в гармонию... Словом, пока сформулировал для себя
первое правило: память отбирает только эмоциональное. Понял? Что запало из
мириад написанных книг? В "Илиаде" почти все гибнут в десятилетней войне,
в "Одиссее" герой еще десять лет после той войны добирается домой.
Товарищи гибнут по дороге, а Одиссей, голый и босой, полумертвым выползает
на родной берег и обнаруживает, что в его доме уже пируют вооруженные
наглецы, преследуют его жену и сына... Погибли Ромео с Джульеттой, Отелло
задушил Дездемону, король Лир свихнулся, Гамлет умер среди трупов... Вот
как надо писать!

- Да, - согласился я. - Кто-то из великих сказал, что мы не врачи, мы
- боль. Писателя без боли нет.

- Э-э, одно дело знать, другое - уметь навязать другим... Ладно, ты
позванивай, а я продолжу... поиски заклятий. Скажем так!

Он бросил трубку, и я не тревожил его еще пару недель. Сам тоже не
садился за работу. Наконец я набрал номер его телефона: у него было
занято, минуло еще не меньше недели, и он позвонил мне сам. Из трубки
донесся такой яростный голос, словно Володя на том конце провода грыз
зубами трубку:

- Форма! Вот ключ!.. Умных мыслей много, но кто воспримет, если форма
нечеткая? В идеале для каждой мысли должна быть одна-единственная форма.
Сколько мыслей, столько изволь испечь и форм. Понял?.. Для каждого вина -
свою бутылку! Демосфен однажды в юности попытался произнести речь, но
люди, послушав его, над ним посмеялись и разошлись... Он с горя пошел
топиться. Его друг актер остановил его и на берегу моря произнес все то,
что говорил Демосфен, только облек его мысли в другие слова... Демосфен
восхитился: его же мысль в иной словесной форме разила без промаха!

Мне нечего было возразить, но только для того, чтобы поддержать
разговор, я сказал:

- Пушкин назвал пьесу "Моцарт и Сальери" трагедией... Сальери у него
злодей. А злодею как не злодействовать? Но если бы не Сальери убил
Моцарта, а Моцарт вынужден был убить - вот это была бы трагедия!

Володя так был занят своими мыслями, что даже не вникал в мои слова -
он горячо говорил о своем:

- Учим в школе, учим в институте, что в грамматике три времени:
прошедшее, настоящее, будущее, а я одних прошедших насчитал шесть, и всего
у меня получилось больше сорока времен, да и это еще не все! Вот еще
некоторые резервы выразительности! Прошедшее несовершенного вида -
махнуть; совершенного - махать; непроизвольное - возьми и махни;
произвольное - мах рукой, давно прошедшее - махивал, начинательное - ну
махать... Верно?

- Верно, - согласился я. - Ну и что из того?

- Как что? Времена могут быть разные: длительное повторяющееся, давно
прошедшее - хаживал, куривал, пивал, любливал, время бывает непроизвольным
энергичным - приди, оно может быть прошедшим императивным - приходил, или
прошедшим результативным - пришел... Вот где полная палитра, дружище! Я
сажусь за стол! - кричал он в трубку. - Вот теперь у меня получится так,
как у колдуна или волшебников!

Утром я поехал к нему. Володя встретил меня усталый; лицом почернел,
нос заострился, глаза ссохлись и провалились вглубь пещер под надбровными
дугами. В его комнате стоял тяжелый запах, словно бригада дюжих грузчиков
три-четыре денька разгружала вагоны. Я открыл окна, приготовил кофе - на
этот раз удачно.

Я ждал, когда он расскажет о своих творческих поисках, наконец Володя
заговорил:

- Любая правильность читателя угнетает. Верно? Если умело зацепить,
то на чувствах читателей можно играть, как на скрипке! И я скоро напишу!
Ух, напишу! Это будет...

На меня дохнуло жаром. Володька был сухой и черный, словно прокалился
и даже прокоптился в огне.

Я раскрыл было рот, чтобы узнать, какое произведение он пишет, но он
опередил меня.

- Ни роман, - сказал он медленно, - ни повесть... Мне кажется, я
отыскал абсолютную форму, но испробую ее сперва иначе...

- Напишешь заявление на квартиру? - попытался я блеснуть остроумием.
- На дачный кооператив? Попросишь путевку в Монте-Карло?

Он посмотрел холодно, поморщился:

- Я мог бы и это. Поверь, получил бы. Но это - потом. Мы - литераторы
и должны думать о своих литвещах в первую очередь. Я создам свой
сверхроман, но сперва уберу этого подонка...

Я сразу понял, о ком он говорит, ужаснулся:

- Да ты что?

Он взглянул на меня с жалостью, усмехнулся.

- Не бойся, убивать не буду. Хотя, может быть, стоило бы. А в самом
деле... О, какое удовольствие я получу от победы! Загоню его куда-нибудь к
белым медведям на вечное поселение, буду всю жизнь тешиться победой.

- Как ты это сделаешь?

Он указал на пишущую машинку. Там торчал лист, уже до половины
заполненный текстом. Возле машинки лежали страницы, густо испещренные
помарками.

Я сделал шаг к столу, но он удержал меня.

- Не надо, - сказал он мягко, но глаза его победно горели. - Там еще
черновик, но - уже действует. Сам чувствую. А я хочу тебя сохранить здесь.

И на сей раз мне пришлось покинуть его квартиру, не выведав тайны, к
которой Володя стремился. А в последующие дни его не было дома. Я звонил
почти ежедневно, мне отвечали соседки, что Володя еще не приходил. Тогда я
набрал номер его телефона и опять узнал, что Володя дома не ночует...

Рано утром я поехал к нему на квартиру. Двери открыла Тамара
Михайловна, самая старая из соседок; эта бабуля с любопытством оглядела
меня.

- Где Володя? - спросил я, желая поскорее протиснуться, чтобы войти в
его комнату.

- Уехал, милый... Совсем уехал!

- Куда? - удивился я.

- На Север!.. К простору, говорит, к белому безмолвию... Чудно
говорил, но так хорошо, весь светился. Быстро так собрался, невтерпеж ему
было. Даже двери не запер.

Я прошел мимо старушки, толкнул дверь его комнаты; там был прежний
беспорядок, только на стене не было одежды. Пишущая машинка стояла на
столе, а по столу были разбросаны листки бумаги.

Я на ощупь собрал бумаги, желание прочесть записи его последних дней
было неудержимым, я бегом пронесся по коридору, во рту было тепло и
солоно. Пальцы наткнулись на прокушенную губу.

Только краем глаза взглянул я на лист, вынутый из пишущей машинки!
Всего пять-шесть строк о далеком Севере, о собачьей упряжке, мчащейся по
плотному насту под россыпью звезд, о бескрайней белой тундре и
бесконечности.

Задыхаясь от неведомой тоски, я выскочил на улицу.

По улице текла людская река, за бровкой проносились быстрые, как
призраки, машины. Дома огромные, массивные, надежные, но страшная тоска
сдавила грудь. Разве можно жить в душном городе из камня и железа? Разве
не лучше уехать на Дальний Север, где еще не ступала нога человека?