очень много лет. Я не помнил - сколько. И чай остыл в чашке. Совсем
остыл...
пряжка длинной, волнистой накидки без форменных знаков различия, которые
неизменно спарывал самый зеленый бес... В принципе, вольности такого рода
должны были бы наказываться, но на бесовские причуды предпочитали смотреть
сквозь пальцы. Да и много ли наказаний для беса? Немного. Если не считать
вечности... Немного - но есть.
старший ланиста Харон. Невидящим взглядом он уставился себе под ноги, и
тонкий прутик в руке его все вычерчивал один и тот же зигзаг между
подошвами сандалий Харона. Жесткие, совершенно седые волосы ланисты резко
контрастировали с взлохмаченными черными бровями. Я не входил в каркас
Харона, но был знаком с ним вот уже сорок... нет, сорок два года. Капля в
протухшем море моей жизни... А до того я знал его отца. Это я на ХХХIII
Играх Равноденствия убил ланисту Лисиппа, отца ланисты Харона. И Харон со
дня совершеннолетия был вечно признателен мне за это, хотя знал о
случившемся лишь от бесов и матери - слишком мал он был, слишком...
фамильным оружием хранились в строжайшей тайне, открываясь лишь детям по
мужской линии, ну и "своим" бесам - и не зря ланист звали Заявившими о
Праве. Каждый из Отцов казарм набирал группу, или как говорили сами
ланисты - "каркас", из девяти-тринадцати гладиаторов (обязательный нечет),
и начиналось ежедневное изнурительное учение. В каркас поступали либо
новоприсланные бесы - "почки", либо освистанные публикой - "пищики".
комплектовались в особые бенефисные подразделения, но некоторые из нас
оставались у полюбившегося ланисты в подмастерьях или начинали от сосущей
тоски гулять из каркаса в каркас, или даже пытались сменить школу. А потом
наступал срок очередных Игр. И ланиста выходил в круг трибун со своими
питомцами.
Верховного Архонта... В следующее мгновение Заявивший о Праве брался за
оружие - единственный смертный в бессмертном каркасе.
ланиста оставался на загустевшем песке, а у школьного алтаря ставили новый
жертвенный камень, и гордая душа Реализовавшего Право на смерть уходила в
синюю пустоту, уходила, не оборачиваясь, и плащ чести бился за плечами...
Его ждала почетная скамья за столом предков. Нет, ты не был трусливой
собакой, львом ты был среди яростных львов...
трезубцем под левым соском. Он сам подарил мне древний кованый трезубец с
полустершимся клеймом, он учил меня держать его в руках, он верил мне...
После я хотел вернуть трезубец матери Харона, еще позднее я силой всунул
его в руки юного Харона, но он поцеловал древко и вернул мне отцовское
наследство с ритуальным поклоном. Больше я никогда не прикасался к
трезубцу ланисты Лисиппа и всегда жег бумажные деньги на его камне в
годовщину памятных Игр.
последние годы меня мало интересовало мнение окружающих. Оно потеряло
значение с момента удара, вызвавшего улыбку Лисиппа и кровавую пену на его
улыбающихся губах.
вцепился в мое измученное боем сознание прямо у выхода с арены, и бесы
готовящегося каркаса долго хвастались потом, сколько усилий потребовалось
им для скручивания юродивого Марцелла. Нет, не Марцелла... Как же меня
звали тогда? Впрочем, какая разница... В общем, бился я в падучей, как
укушенный семиножкой, в рот мой совали кучу предметов, не давая откусить
язык. А потом все внезапно прошло - и я сел, ошалело глядя на потные лица
окружающих.
вспоминал острый запах канифоли в коробке у занавеса, от которого в моем
мозгу и встала черная волна, несущая в гулком ревущем водовороте лица,
имена и события. Позже я научился предвидеть приход болезни, прятаться от
назойливых глаз и длинных языков; прятаться и молчать.
кричащее выгибающееся тело. Я и себе никогда не позволял задумываться над
этим. Усталость, канифоль и сухой несмолкающий шелест, возникший у меня в
голове, словно тысячи змей или осенние листья под ветром...
Харона уменьшительным, домашним именем, но сегодня это прозвучало донельзя
некстати.
Игры, а мой каркас не способен даже сорвать свист с галерки. Я никудышный
ланиста. Ноздри глупого Харона забиты песком арены, и им никогда не
вдохнуть чистого воздуха Ухода.
человек? Ветер взъерошил плотную крону кипариса, и я с наслаждением
глотнул ненадежную прохладу.
повернулся ко мне - словно осенний лист незаметно спустился на
задумавшегося человека, и человек не может понять - было прикосновение или
нет?
живущих. И ты не виноват в бездарности своих "пищиков". Набери новый
каркас. А этих..
мной глазами. - Это не твой совет, Марцелл. Это скользкая жалость
прошипела чужим голосом. Человек с твоим именем не должен давать таких
советов.
веснушчатого беса, который так умел поднимать настроение в казармах, что
даже Кастор - самый старый из нас, вечно сонный и просыпавшийся лишь перед
выходом на арену - даже замшелый Кастор улыбался, попадая под Марцеллово
обаяние.
пропадать по ночам и приходить пьяным, я протаскивал его через окно в
спящие казармы... а потом он исчез.
незнакомого с хандрой. Они долго говорили в темном коридоре, после я
услышал крик Марцелла и топот ног. Он не появился на следующий день, он не
появился через месяц, и тогда на утренней поверке я вышел из строя и
сказал Претору школ Западного округа:
поймал на себе взгляд Претора и другой, недоверчиво-нервный взгляд Харона,
и понял, что шагнул в недозволенное. Как давно был тот день... Как недавно
он был.
выбора?!)
скамейку, ветер хотел вступить в беседу, но все не решался; и тишина
отпугивала робкий осенний ветер.
поступись - хоть чем-то, никто не заметит, не поймет, они слепы, и лишь
завизжат, когда жало изящно впишется в счастливое тело, выпуская тебя на
волю...
отцом моим... Спроси у учителя своего - пошел бы он на такой путь, продал
бы звон имени за купленный ложью Уход?... спроси, бес...
знаешь, что я могу...
пойми...
узкие медные обручи - в случае необходимости ими можно будет расплатиться
в городе. У самых ворот меня догнала фраза, брошенная вслед Хароном.
бойцов в школы Западного округа, его лицо никогда не появлялось.
арене.
прошмыгнуло в собачий лаз под забором и, озираясь, затрусило за мной.
заторможенную растерянность, словно нашел бес то, что давно искал, а оно
оказалось совершенно ненужным и вдобавок сломанным - бес зачастую сбегал
из школы и поселялся где-нибудь на отшибе, в полном одиночестве. Он
забирался на Фризское побережье, или в отроги гор Ра-Муаз, строил там
грозящую рухнуть развалюху и сутками сидел на ее пороге. Горожане говорили