потом появились тишина и однозначное удовлетворение кого-то, кем сам
Матвей через секунду и стал. Петр погрозил пальцем и исчез; тогда Матвей
ударился в тихие слезы и повалился в траву.
Семена, двумя сужающимися колоннами уходящих в бесцветное августовское
небо. Матвей потряс головой и сел, упираясь руками в траву. Только что ему
снилось то же самое - как он лежит, закрыв глаза, в траве, и сверху
раздается голос Петра, говорящий: "Эй, спишь, что ли?" А дальше он вроде
бы просыпался, садился, выставив руки назад, и понимал, что только что ему
снилось это же. Наконец в одно из пробуждений Петр схватил Матвея за плечо
и проорал ему в ухо:
ноги. Петр с Семеном, чуть покачиваясь, проплыли за угол. Матвей вдруг
дико испугался одиночества, и хоть этого одиночества оставалось только три
метра до угла, пройти их оказалось настоящим подвигом, потому что вокруг
не было никого, и не было никакой гарантии, что все это - забор, магазин,
да и сам страх - на самом деле. Но, наконец, мягко нырнул в прошлое угол
забора, и Матвей закачался вслед за двумя родными спинами, приближаясь к
черной дыре входа в магазинную подсобку. Там на крыльце уже стояла
Лариска.
на тучность, она была подвижной и мускулистой, и могла сильно дать в ухо.
Сейчас она не отрываясь смотрела на Матвея, и ему вдруг захотелось
пожаловаться на Петра и рассказать, как тот взял и оборвал провод, по
которому передавали музыку. Он вытянул вперед палец, показал им Петру в
спину и горько покачал головой.
от ненависти мужской голос:
не оставалось, кроме как шагнуть следом.
в земляной пол спиле бревна, похожем на плаху. С экрана глянуло родное
лицо Штирлица, и Матвей ощутил в груди теплую волну приязни.
Швейцарских Альпах?
управлении РСХА - первый отдел Минздрава; в чужой стране - свою.
и без вреда для души дружить с людьми, носящими оловянный череп на
фуражке.
самое, заветное, что полуграмотная колхозница-сестра питает к старшему
брату, ставшему важным свиномордым профессором в городе; и сложно было
сказать, что сильней поддерживало эти чувства - зависть к чужой сытой и
красивой жизни или отвращение к собственной. Но даже не это было тем
главным, за что Матвей любил Штирлица.
лестничной клетке, не то мужика из соседнего цеха, не то двоюродного брата
жены. И отрадно было видеть среди богатой и счастливой вражеской жизни
своего - братка, кореша, который носил галстук и белую рубашку под черным
кителем, умно говорил со всеми на их языке, и был даже настолько хитрее и
толковее всех вокруг, что ухитрялся за ними шпионить и выведывать их
главные секреты. Но все же и это было не самым главным.
жизнеутверждающим пафосом - в конце Штирлиц вернется, наденет демисезонное
пальто фабрики им. Степана Халтурина и ботинки "Скороход", и встанет в
одну из очередей за пивом, что светлыми воскресными днями вьются по многим
из наших улиц, и тогда Матвей окажется рядом, тоже в этой очереди, и
уважительно заговорит со Штирлицем о житье-бытье, и Штирлиц расскажет о
зяте, о резине для колес, а потом, когда уже выпито будет по два-три пива,
в ответ на вопрос Матвея он солидно кивнет, и Матвей выставит на стол
бутылку белой. А потом свою поставит Штирлиц...
коньячную бутылку на голову Холтоффа. - Козел, сходил бы на двор за
кирпичом.
ногтем...
музыка-то помешала?" И в его душе постепенно выкристаллизовывалось чувство
несправедливой обиды, даже не личной обиды, а некой универсальной жалобы
на общую инфернальности бытия.
зеленых яблок.
спиной над задним сиденьем безвольно моталась голова с черной повязкой на
глазу - пьяного друга Штирлиц в беде не бросал...
у нее фиолетовые волосы), - ваш грузовик?
ободранного кузова которого алтарем поднимался сварочный трансформатор.
каким-то внутренним правом сказать всем остальным "пошли", и тогда
действительно пошли.
угрожающе наползать на Матвея - тогда он вытягивал ноги и упирался в него
сапогами. Семен не то от тряски, не то от грибов и водки начал блевать,
загадил весь перед своего ватника и теперь делал такое лицо, словно в
облеванном ватнике сидел не он, а все остальные.
Матвей посмотрел направо и увидел просвет между деревьями, куда вела уже
еле заметная, заросшая травой грунтовка, ответвлявшаяся от шоссе. Никаких
знаков вокруг не было. Шофер высунулся из своей кабины:
дверцей кабины, машина медленно съехала с откоса и углубилась в лес.
вспомнился приятель детских лет, который иногда приезжал на лето в их
деревню. Потом он увидел справа между берез поблекший фанерный щит со
стандартным набором профилей; когда эта тройка пронеслась мимо, Матвей
отчего-то вспомнил Гоголя.
петухе, и быстро понял причину - откуда-то выползло немецкое слово
"гекел", которое он, оказывается, знал. Потом он глянул на небо, опять на
секунду вспомнил приятеля и поправил на носу очки. Их тонкая золотая дужка
отражала солнце, и на борту подрагивала узкая изогнутая змейка, послушно
перемещавшаяся вслед за движениями головы. Потом солнце ушло за тучу, и
стало совсем нечего делать - хоть в кармане кителя и лежал томик Гете,
вытаскивать его сейчас было бы опрометчиво, потому что фюрер, сидевший на
откидной лавке напротив, терпеть не мог, когда кто-нибудь из окружающих
отвлекался на какое-нибудь мелкое личное дело.
оставалось совсем чуть-чуть, можно было и потерпеть. Улыбнулся он потому,
что, поднимая глаза на часы, мельком увидел неподвижные застывшие рожи
генштабистов - Гиммлер был уверен, что на их телах сейчас можно
демонстрировать феномен гипнотической каталепсии, или, попросту сказать,
одеревенения. Толком он и сам не понимал, чем объясняется странный и,
несомненно, реальный, что бы не врали враги, гипнотизм фюрера, с
проявлениями которого ему доводилось сталкиваться каждый день. Все было бы
просто, действуй личность Гитлера только на высших чиновников Рейха -
тогда объяснением был бы страх за свое с трудом достигнутое положение. Но
ведь Гитлер ошеломлял и простых людей, которым, казалось, незачем было
имитировать завороженность.
который вдруг по непонятной причине остановил машину. Фюрер встал с лавки
и высунулся за бронированный борт; Гиммлер встал рядом с ним, и шофер,
вылезший из кабины, очевидно, чтобы сказать что-то важное, вдруг потерял
дар речи и уставился на фюрера, как заяц на удава. Несуразность этой сцены
усугублялась тем, что пока шофер, выпучив глаза, глядел на Гитлера, его
сзади хлопали ладонями по бокам и ногам незаметно выскочившие из
сопровождающей машины агенты службы безопасности. Фюрер тоже не понял, в
чем дело, но на всякий случай сделал величественный жест рукой. Чтобы