прошлому и будущему, а довольствуется настоящим, я уже понимал, что имею
дело не с реально существующей Никой, а с набором собственных мыслей; что
передо мной, как это всегда было и будет, оказались мои представления,
принявшие ее форму, а сама Ника, сидящая в полуметре от меня, недоступна,
как вершина Спасской башни. И я снова ощутил на своих плечах невесомый, но
невыносимый груз одиночества.
наплевать, зачем ты глядишь во двор и что ты там видишь.
привыкнуть к моим выходкам. Кроме того - хоть она никогда не призналась бы
в этом - ей было совершенно наплевать на все, что я говорю.
ее зеленоватых глаз - явление чисто оптическое, я решил, что знаю про нее
все, и моя привязанность разбавилась легким презрением, которого я почти
не скрывал, считая, что она его не заметит. Но вскоре я почувствовал, что
она тяготится замкнутостью нашей жизни, становится нервной и обидчивой.
Была весна, а я почти все время сидел дома, и ей приходилось проводить
время рядом, а за окном уже зеленела трава, и сквозь серую пленку похожих
на туман облаков, затянувших все небо, мерцало размытое, вдвое больше
обычного, солнце.
чувства по этому поводу - я отпустил ее без особого волнения, отбросив
вялую мысль о том, что надо бы пойти вместе. Не то, чтобы я стал
тяготиться ее обществом - просто я постепенно начал относиться к ней так
же, как она с самого начала относилась ко мне - как к табурету, кактусу на
подоконнике или круглому облаку за окном. Обычно, чтобы сохранить у себя
иллюзию прежней заботы, я провожал ее до двери на лестничную клетку,
бормотал ей вслед что-то неразборчиво-напутственное и шел назад; она
никогда не спускалась в лифте, а неслышными быстрыми шагами сбегала по
лестнице вниз - я думаю, что в этом не присутствовало ни тени спортивного
кокетства; она действительно была так юна и полна сил, что ей легче было
три минуты мчаться по ступеням, почти их не касаясь, чем тратить это же
время на ожидание жужжащего гробоподобного ящика, залитого тревожным
желтым светом, воняющего мочой и славящего группу "Depeche Mode". (Кстати
сказать, Ника была на редкость равнодушна и к этой группе, и к року вообще
- единственное, что на моей памяти вызвало у нее интерес - это то место на
"Animals", где сквозь облака знакомого дыма военной трехтонкой катит к
линии фронта далекий синтезатор, и задумчиво лают еще не прикормленные
Борисом Гребенщиковым электрические псы.) Меня интересовало, куда она
ходит - хоть и не настолько, чтобы я стал за ней шпионить, но в
достаточной степени, чтобы заставить меня выходить на балкон с биноклем в
руках через несколько минут после ее ухода; перед самим собой я никогда не
делал вид, что то, чем я занят, хорошо. Ее простые маршруты шли по
иссеченной дорожками аллее, мимо скамеек, ларька с напитками и спирального
подъема в стол заказов; потом она поворачивала за угол высокой зеленой
шестнадцатиэтажки - туда, где за долгим пыльным пустырем начинался лес.
Дальше я терял ее и - Господи! - как же мне было жаль, что я не могу на
несколько секунд стать ею и увидеть по-новому все то, что уже стало для
меня незаметным. Уже потом я понял, что мне хотелось просто перестать быть
собой, то есть перестать быть; тоска по новому - это одна из самых мягких
форм, которые приобретает в нашей стране суицидальный комплекс.
скелет". Что-то мешает правильно, в общем, мыслящим англичанам понять
окончательную истину. Ужаснее всего то, что этот скелет "свой" не в смысле
имущественного права или необходимости его прятать, а в смысле "свой
собственный", и шкаф здесь - эвфемизм тела, из которого этот скелет
когда-нибудь выпадет по той причине, что шкаф исчезнет. Мне никогда не
приходило в голову, что в том шкафу, который я называл Никой, тоже есть
скелет; я ни разу не представлял ее возможной смерти. Все в ней было
противоположно смыслу этого слова; она была сгущенной жизнью, как бывает
сгущенное молоко (однажды, ледяным зимним вечером, она совершенно голой
вышла на покрытый снегом балкон, и вдруг на перила опустился голубь - и
Ника присела, словно боясь его спугнуть, и замерла; прошла минута; я,
любуясь ее смуглой спиной, вдруг с изумлением понял, что она не чувствует
холода или просто забыла о нем). Поэтому ее смерть не произвела на меня
особого впечатления. Она просто не попала в связанную с чувствами часть
сознания и не стала для меня эмоциональным фактом; возможно, это было
своеобразной психической реакцией на то, что причиной всему оказался мой
поступок. Я не убивал ее, понятно, своей рукой, но это я толкнул невидимую
вагонетку судьбы, которая настигла ее через много дней; это я был виновен
в том, что началась длинная цепь событий, последним из которых стала ее
гибель. Патриот со слюнявой пастью и заросшим шерстью покатым лбом -
последнее, что она увидела в жизни - стал конкретным воплощением ее
смерти, вот и все. Глупо искать виноватого; каждый приговор сам находит
подходящего палача, и каждый из нас - соучастник массы убийств; в мире все
переплетено, и причинно-следственные связи невосстановимы. Кто знает, не
обрекаем ли мы на голод детей Занзибара, уступая место в метро
какой-нибудь злобной старухе? Область нашего предвидения и ответственности
слишком узка, и все причины в конечном счете уходят в неизвестность, к
сотворению мира.
за окном висел ноябрьский чернобушлатный туман, сквозь который еле
просвечивал ржавый зиг хайль подъемного крана; на близкой стройке районной
авроркой побухивал агрегат для забивания свай. Когда свая уходила в землю
и грохот стихал, в тумане рождались пьяные голоса и мат, причем особо
выделялся один высокий вибрирующий тенор. Потом что-то начинало
позвякивать - это волокли новую рельсу. И удары раздавались опять. Когда
стемнело, стало немного легче; я сел в кресло напротив растянувшейся на
диване Ники и стал листать Гайто Газданова. У меня была привычка читать
вслух, и то, что она меня не слушала, никогда меня не задевало.
Единственное, что я позволял себе - это чуть выделять некоторые места
интонацией:
душевная близость были необходимы, чтобы узнать, как до сих пор проходила
ее жизнь, что она любит, чего она не любит, что ее интересует, что ей
кажется ценным в людях, с которыми она сталкивается. Мне не приходилось
слышать от нее высказываний, которые бы ее лично характеризовали, хотя я
говорил с ней на самые разные темы; она обычно молча слушала. За много
недель я узнал о ней чуть больше, чем в первые дни. Вместе с тем у нее не
было никаких причин скрывать от меня что бы то ни было, это было просто
следствие ее природной сдержанности, которая не могла не казаться мне
странной. Когда я ее спрашивал о чем-нибудь, она не хотела отвечать, и я
этому неизменно удивлялся..."
посвящены, если разобраться, Нике - как бы ее не звали и какой бы облик
она не принимала; чем умнее и тоньше был художник тем неразрешимее и
мистичнее становилась ее загадка; лучшие силы лучших душ уходили на штурм
этой безмолвной зеленоглазой непостижимости, и все расшибалось о невидимую
или просто несуществующую - а значит, действительно непреодолимую -
преграду; даже от блестящего Владимира Набокова, успевшего в последний
момент заслониться лирическим героем, остались только два печальных глаза
да фаллос длиной в фут (последнее я объяснял тем, что свой знаменитый
роман он создавал вдали от Родины).
бормотал я сквозь дрему, раздумывая над тайной этого несущегося сквозь
века молчания, в котором отразилось столько непохожих сердец, - был
греческий диван мохнатый, да в вольной росписи стена..."
уже давно замечал, что по ночам она куда-то ненадолго уходит. Я думал, что
ей нужен небольшой моцион перед сном, или несколько минут общения с такими
же никами, по вечерам собиравшимися в круге света перед подъездом, где
всегда играл неизвестно чей магнитофон. Кажется, у нее была подруга по
имени Маша - рыжая и шустрая; пару раз я видел их вместе. Никаких
возражений против этого у меня не было, и я даже оставлял дверь открытой,
чтобы она не будила меня своей возней в темном коридоре и видела, что я в
курсе ее ночных прогулок. Единственным чувством, которое я испытывал, была
моя обычная зависть по поводу того, что от меня опять ускользают какие-то
грани мира - но мне никогда не приходило в голову отправиться вместе с
ней; я понимал, до какой степени я буду неуместен в ее компании. Мне вряд
ли показалось бы интересным ее общество, но все-таки было чуть-чуть
обидно, что у нее есть свой круг, куда мне закрыт доступ. Когда я
проснулся с книгой на коленях и увидел, что я в комнате один, мне вдруг
захотелось ненадолго спуститься вниз и выкурить сигарету на лавке перед
подъездом; я решил, что если и увижу Нику, то никак не покажу нашей связи.
Спускаясь в лифте, я даже представил себе, как она увидит меня, вздрогнет,
но, заметив мою индифферентность, повернется к Маше - отчего-то я считал,
что они будут сидеть на лавке рядом - и продолжит тихий, понятный только
им разговор.
уверен, что встречу ее. Прямо у лавки стоял спортивный "мерседес"
коричневого цвета - иногда я замечал его на соседних улицах, иногда перед
своим подъездом; то, что это одна и та же машина, было ясно по
запоминающемуся номеру - какому-то "ХРЯ" или "ХАМ". Со второго этажа
доносилась тихая музыка, кусты чуть качались от ветра, и снега вокруг уже
совсем не было; скоро лето, подумал я. Но все же было еще холодно. Когда я
вернулся в дом, на меня неодобрительно подняла глаза похожая на сухую розу
старуха, сидевшая на посту у двери - уже пора было запирать подъезд.
Поднимаясь в лифте, я думал о пенсионерах из бывшего актива, несущих в
подъезде последнюю живую веточку захиревшей общенародной вахты - по их
трагической сосредоточенности было видно, что далеко в будущее они ее не
Русанов Владислав
Бажанов Олег
Шилова Юлия
Лукьяненко Сергей
Андреев Николай
Шилова Юлия