Чтение 2–й страницы книги ~Пониматель~

Хоть бы телефон зазвонил, что ли...

Ира хочет еще что-то оказать, но... входит Пониматель. Слава тебе,
Пониматель, спаситель мой!

На, фоне наших взаимных приветствий Ира исчезает незаметно.

Я не знаю газеты, которая не имела бы своего сумасшедшего. В
"Вечерку", например, захаживает Вождь Народов Мира, а к нам вот -
Пониматель. Он никогда не скажет: "Я тебя слушаю". Он скажет: "Я тебя
понимаю", - наполняя это "понимаю" каким-то глубинным, реликтовым смыслом.
Правильнее даже будет писать вразрядку: "_п_о_н_и_м_а_ю_".

Обычно Пониматель ждет, пока заговорит собеседник, так ему легче
п_о_н_и_м_а_т_ь_. Но сегодня он начинает первым.

- Времени у меня в обрез, - говорит он, - а я еще не выбрал, кого
оставить вместо себя. Я, конечно, вернусь, но это может случиться не
скоро, а людей надо _п_о_н_и_м_а_т_ь_ постоянно. Ты справишься, если я
выберу тебя?

- А куда ты собрался?

- Перечитай "Маленького принца" и все поймешь. Через несколько дней
моя звездочка появится надо мной. Экзюпери очень точно описал все это.

Я хорошо отношусь к Понимателю. Для меня он нормальнее многих
нормальных. Но все равно с трудом удерживаюсь от улыбки: небритый,
неухоженный Пониматель мало похож на Маленького принца.

- Так справишься? - переспрашивает он.

- Мне бы прежде, чем браться за других, в себе разобраться сначала.
Может быть, лучше Толя? - применяю я запрещенный прием, попросту говоря,
пытаюсь спихнуть Понимателя на Толю Ножкина. Правда, я уверен: Толя на
меня не обидится, они с Понимателем друзья.

- Я поговорю с ним, - тут же соглашается Пониматель; он ни с кем
никогда не спорит. - Только запомни: пока не поймешь того, кто рядом, себя
тебе не понять.

Возвращается Шурик. Привычно высказывается о шефе. Извлекает из стола
дежурный бутерброд. Кто-то пошутил однажды, что по дороге на работу Шурик
платит за провоз бутерброда, как за провоз багажа, - такой он большой.
Бутерброд и в самом деле гигантский. Шурик наглядно опровергает
ломоносовскую формулу: "Сколько чего у одного тела отнимается, столько
присовокупится к другому". Еда исчезает в нем в невероятных количествах,
но, мы знакомы уже пять лет, он остается все таким же вопиюще худым.

- У Ножкина сидит Пониматель. Не дай бог сюда явится, начнет мозги
компостировать, - говорит Шурик с набитым ртом. - Толя с ним чуть ли не в
обнимку, прямо близнецы-братья...

Когда-то, говорят, Толя Ножкин был неплохим журналистом, но с тех пор
много воды утекло. Или он исписался, или семейные неурядицы его добили, но
на моей памяти он не столько пишет, сколько мучает бумагу. Лишь изредка
Толя преображается. На прошлой неделе, к примеру, он выдал отличный
фельетон о строительстве Дворца муз. Но в газету фельетон не попадет.
Редактор сказал: "Так писать _п_о_к_а_ еще рано. Подождем". Он большой
любитель ждать, наш редактор.

Обычно за свои материалы Ножкин не борется, а тут пытался возражать,
но куда там!.. Шеф подрядился к нему в соавторы и три дня превращал
фельетон в нечто глубокомысленно-тягомотно-бессмысленное. Толя переживал
и... со всем соглашался. Что поделаешь: оказавшись в редакторском
кабинете, он перестает говорить нормальным человеческим языком и вообще
похож на кролика, приглашенного удавом на завтрак.

Ира утверждает, что Ножкин как личность уже исчерпался, но она же
часто повторяет: "Толя - совесть редакции". И верно: Ножкин честен, как
зеркало, и потому беспощаден к себе. Редакторского гневя (а гнев этот
падает только на тех, кто дает слабину) он боится не из трусости, а
оттого, что знает за собой грех великой гордыни и, следовательно,
способность наговорить шефу таких гадостей, что лишь дверью хлопнуть
останется. И куда тогда деваться ему, журналисту, потерявшему перо, но
ничем иным зарабатывать себе на жизнь не умеющему? Идти в нетребовательную
безгонорарную многотиражку? А дома - семья, дома - больная жена, которую
приходится возить в столицу (на одних билетах разоришься) на какие-то
сложные процедуры.

Когда месяц назад мы отмечали сорокалетие Ножкина и, ясное дело,
желали ему дожить до ста, не меньше, он тихо отвечал: "Мне бы, ребята,
десятка полтора годков еще, чтобы дочь поднять, и больше ничего не надо".
Я знаю: в этих словах нет позы. Он именно так и думает, именно ради этого
и живет.

Хорошо знать, ради чего живешь!

А ради чего живу я?

Ради работы? Я люблю ее. Но покривлю душой, если скажу, что на ней
для меня замыкается мир. Ради "вечной книги, которую я обязательно напишу"
(строка из дневника пятнадцатилетней давности)? Нет, я давно уже понял,
что мне не вытянуть "вечной книги". Ради будущих детей? Но сначала я
заканчивал университет, потом жена институт, потом мы решили п_о_ж_и_т_ь_,
потом... Так ради чего?

Иногда найти нужный, единственно необходимый вопрос труднее, чем
ответ на него. Но когда такой вопрос найден, он требует немедленного
ответа, который сразу расставит все по местам.

Но ответ не находится.

И я - так бывает (но мне еще рано, рано!), когда подходишь к пределу,
за которым пустота, - вдруг понимаю, чувствую кожей, что должен ответить
сегодня, сейчас.

И я, повинуясь нервному срыву, - так бывает, когда подходишь к
пределу, за которым пустота, - звоню жене на работу и, дождавшись, пока ее
позовут, говорю:

- Я ухожу от тебя.

- Надолго? - Жена в хорошем настроении и воспринимает мои слова как
шутку; одно время у нас были в ходу такие дурацкие шутки.

- Навсегда.

- Значит, к обеду не ждать?

Я не отвечаю, моя решимость растаяла. В трубке смеются сразу
несколько голосов.

- У Ленки лень рождения, - объясняет жена. - Она такой торт принесла!

Следует пространный рецепт.

- Я не приду сегодня домой, - говорю я, вклиниваясь между тестом и
кремом.

- Командировка? Как всегда, не вовремя! Неужели, кроме тебя, загнать
больше некого?! - возмущается жена.

- Да, командировка, - говорю я, презирая себя, - дней на десять.
Уезжаю через два часа.

Мы говорим еще долго - о том о сем. Шурик успевает доесть бутерброд и
принимается за пирожное, принесенное Валерией.

Я кладу трубку. Состояние полнейшего унижения.

- Шурик, можно, я у тебя поживу немного?

- Сколько угодно, - отвечает Шурик, отправляя в рот остатки
пирожного; он живет один и привык к просьбам подобного рода.

Силюсь вчитаться в начало очерка - два десятка скучно-правильных
строк. Комкаю лист. Нет, сегодня я писать не способен. Выясняю у Шурика,
когда можно к нему явиться, одеваюсь.

В коридоре стоит Пониматель.

- Почему же я, старый дурак, раньше... - бормочет он. Я очень боюсь.
Его звездочка тоже вот-вот... Вероятность десять к одному... Опасность
велика...

Нет желания вникать в его лепет.

На улице сворачиваю к набережной. По широкому тротуару ветер гонит
листья. Поворачиваюсь так, чтобы он дул в спину, - мне все равно, в какую
сторону идти. Иду быстро, будто спешу куда-то, но листья обгоняют меня,
стайками перелетают через парапет и парашютируют к пенной грязной воде.

К Шурику я попал затемно.

- Ты извини, - мнется он, открывая дверь, - я тебя не дождался,
поужинал.

Шурик (факт общепризнанный) отлично готовит. Но мне есть не хочется,
хотя от голода подташнивает. Или это от курева? Сколько я сегодня выкурил?
Две пачки? Три?

- Мой руки и за стол, - приглашает Шурик. - И я, чтобы тебе скучно не
было, тоже сяду.

Он садится напротив меня, прямо под большой, в черной раме
фотографией матери. Она умерла в прошлом году. Незадолго до этого Шурик
пристроил ее вахтером в наш, говоря официальным языком, "газетный корпус".
Вся сморщенная, похожая на обезьянку, она сидела в маленькой стеклянной
будочке у входа, в одиночку охраняя десяток редакций от посягательств
извне. Когда в руки ей попадала наша газета, здание можно было растащить
по кирпичику; но она не читала - она искала фамилию сына. Если находила,
начинала промокать глаза.

В феврале сорок второго ее вывезли из Ленинграда через замерзшую
Ладогу. Она стала санитаркой в больнице, где ее отвоевали у дистрофии. И
жила здесь долго в дощатой пристроечке, и сына здесь зачала, и отсюда он
пошел в школу. Получив квартиру в новом доме, она никак не могла поверить:
"Неужто это нам, Шурик, такие хоромы?" Но пожить в "хоромах" ей не
пришлось. Она угасла быстро, словно не желая обременять сына своей
болезнью. За день до смерти в голове у нее помутилось; она металась по
квартире, беспокоилась, а потом вдруг исчезла. Шурик всю милицию на ноги
поднял, мы с ним ночь напролет по больницам звонили. А она вернулась на