челнока и кончаются без надежды. Не буду я удерживать уст моих; буду
говорить в стеснении духа моего, буду жаловаться в горести души моей.
Зачем Ты поставил меня противником Себе, так что я стал самому себе в
тягость? Что Ты ищешь порока во мне и допытываешься греха во мне, хотя
знаешь, что я не беззаконник и что некому избавить меня от руки Твоей?
Если я виновен, горе мне! Если и прав, то не осмелюсь поднять головы моей.
Я пресыщен унижением; взгляни на бедствие мое!"
Елифаз Феманитянин, Вилдад Савхеянин и Софар Наамитянин, и были с ним. В
великой скорби молчали они семь дней и семь ночей, а потом каждый в меру
собственного разумения вразумлял его...
вспомнить нельзя было, как лет десять-пятнадцать назад в пароксизмах
вечного интеллигентского мазохизма пересказывали друг другу выпады
юмористов: дескать, советские ученые на работу ходят только чай пить и в
курилках болтать. Действительно, над кем было в ту пору еще издеваться
юмористам: над нижним звеном торговых работников да над научными
сотрудниками. Уж эти-то сдачи не дадут.
низковата, надо бы работать побольше, но только вот система душит. Смешно
сказать: совесть мучила! Ах, сколько времени уходит на писание
соцобязательств! Ах, каждый винтик, каждую призмочку-клизмочку просто на
коленях вымаливать приходится! Ах, с этим не откровенничай; определенно я,
конечно, ничего не знаю, но поговаривают, он постукивает. Ах, бездарно
день прошел, треп да треп; ну, ничего, завтра наверстаю... Теперь совесть
мучить перестала. Недели вываливались, месяцы вываливались, как медяки из
прохудившегося кармана. Два часа до работы в переполненном, изредка
ходящем, да два часа с работы, поэтому на работе - никак не больше пары
часов, а то домой приедешь уже на ночь глядя. Покурили, чайку схлебнули,
развеяли грусть-тоску, вот и день прошел.
кого голосовал? Ты что, с ума сошел?!"); отвратительные перспективы жизни
и работы - непременно, всегда с прихохатыванием, как и в застойные
времена; глупость дирекции и ее неспособность справиться с ситуацией -
разумеется, как обычно. Когда дадут денег и какую долю от теоретически
положенной получки эта подачка составит; вот это было внове, это было
веяние времени. Кого где убили или задавили, или ограбили, на худой конец;
тут собеседники всегда начинали напоминать Малянову правдолюбцев из
масс-медиа: кто пострашней историю оттараторил, тот и молодец, того и
слушают, ахая и охая, и уж не вспоминается даже, что и менее страшные, и
более страшные истории - как правило, правда. И еще - всплывало дурацкое
воспоминание: запаршивленная, чадная, вся в тазах, скатерочках и бодро
поющих невыключаемых репродукторах коммуналка на проспекте Карла Маркса
города-героя Ленинграда, ее сумеречные, таинственно загроможденные
коридоры и в коридорах они, коммунальные пацаны, до школы еще, кажется;
так хочется хвастаться чем-нибудь, гордиться, быть впереди хоть в чем-то -
и вот угораздило Кольку ляпнуть: "А у нас вчера клоп с палец вылез из
кровати..." Что тут началось! Все завелись: "А у нас во-от такой!", "А у
нас - во такенный!!!" - и разводили, тщась потрясти друзей до глубины
души, руки пошире, пошире, на сколько у кого плечишек хватало...
доставало, чтобы реально с кем-то чем-то подавать поводы для сплетен, а из
пальца высасывать не слишком получалось. Старались некоторые, женщины в
основном, честно старались - но, хоть тресни, выходило неубедительно и
потому неувлекательно. Наверное, весь институт дорого дал бы тем, кто
что-нибудь этакое отколол бы да отмочил: развод ли какой громогласный, или
пылкий адюльтер прямо на работе, под сенью старых спектроскопов; по гроб
жизни были бы благодарны - но увы. А молодежь в институте не прирастала,
молодежь талантливая нынче по ларькам расселась вся.
приходилось убеждаться иногда - но облегчения это не приносило. Как-то раз
занесло его по служебной надобности в спецшколу при некоей Международной
ассоциации содействия развитию профессиональных навыков. Неприметная с
виду типовая школа сталинских лет постройки на канале Грибоедова. Пришел и
через пять минут сладостно обалдел - будто вдруг домой вернулся.
Интеллигентные, раскованные, компанейские учителя - просто-таки старшие
товарищи, а не учителя. Детки - как из "Доживем до понедельника"
какого-нибудь, или из "Расписания на послезавтра", или, скажем, из
стругацковских "Гадких лебедей" - гнусного слова "бакс" и не слышно почти,
только о духовном да об умном, все талантливые, все с чувством
собственного достоинства, но без гонора... Сладкое обалдение длилось ровно
до того момента, когда выяснилось, что в компьютерных классах даже для
малышатиков нет русскоязычных версий программ; вот на английском или на
иврите - пожалуйста. И сразу понятно стало, что этих чуть не со всего
города-героя Санкт-Петербурга выцеженных одаренных ребят уже здесь
заблаговременно и явно готовят к жизни и работе там. Ребятишки увлеченно
рассуждали о жидких кристаллах, о преодолении светового барьера, о том,
что корыстная любовь - это не любовь, и не понимали еще, что страна, в
которой они родились, их продала, продала с пеленок и, в общем-то, за
бесценок. Такие дети такой стране были на фиг не нужны - и она толкнула их
первому попавшемуся оптовику в числе прочего природного сырья. Никогда
ничего Малянов не имел ни против иврита в частности, ни, вообще, против
предпочитающих уезжать туда; но жуткое предчувствие того, что лет через
пять-десять здесь не останется вообще уже ни души, кроме отчаявшихся не
юрких работяг с красными флагами и мордатых ларьковых мерсеедов и
вольводавов - остальные либо вымрут, либо отвалят, накатило так, что
несколько дней потом хотелось то ли плакать, то ли вешаться, то ли
стрелять.
каким грантам и фондам. Тайны сии верхушка институтской администрации
держала под семью замками, за семью печатями - но тем интенсивнее
циркулировали версии и слухи. И, разумеется, здесь тоже действовало общее
правило: кто погнуснее версию забабахает, тому и верят. Но ведь и впрямь:
нередко за соседними столами сидели, как и многие годы до этого, люди
одного и того же возраста, с одной и той же кандидатской степенью - но
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Зыков Виталий
Русанов Владислав
Прозоров Александр
Никитин Юрий