она, она мстит, милое создание. За что? За то, что любила меня. Она меня
бесит; ей, во всяком случае, хотелось бы меня взбесить; но не тут-то бы-
ло: я слишком ценю свой покой и не настолько глуп, чтобы из-за слов
огорчаться хоть на грош. Идет дождь - пусть идет. Гремит гром - пою на
весь дом. И, когда она орет, я смеюсь во весь рот. Почему бы ей не
орать? Разве я собираюсь ей мешать, этой женщине? Я ей смерти не желаю.
Завел жену - забудь тишину. Пускай себе тянет свою песенку, я буду тя-
нуть свою. Коль скоро она не делает попыток заткнуть мне клюв (она и не
покушается, она знает, к чему бы это привело), пусть себе чирикает: у
всякого своя музыка.
как, исполнили с их помощью несколько недурных вещиц: дочку и четырех
молодцов. Народ все прочный, хорошо слаженный; я не жалел материала и
труда. Однако единственная из всего выводка, в ком я вполне узнаю свое
семя, - это моя плутовка Мартинка, моя дочка, скотинка! Немалого стоило
мне мужества довести ее до замужества! Ух, наконец-то она угомонилась!..
Полагаться на это не очень-то следует; но теперь мое дело сторона. До-
вольно я стерег и берег. Теперь моему зятю черед стеречь. Флоримон, пе-
карь, охраняй свою печь!.. Мы всегда спорим, всякий раз как встретимся;
но ни с кем мы так не ладим, как друг с другом. Славная девушка, рассу-
дительная даже в своих сумасбродствах, и честная, но только честностью
веселой: потому что для нее худший из пороков - это то, что скучно. Труд
ей не страшен: труд-это борьба; борьба-это удовольствие. А она любит
жизнь; она знает, что хорошо; как я: это моя кровь. Но только я, пожа-
луй, слишком расщедрился, когда ее создавал.
из четырех двое - богомолы, как и она, вдобавок - враждебных толков.
Один все время трется среди постных рож, попов, святош; а другой - гуге-
нот. Сам не понимаю, как это я высидел этих утят. Третий - солдат, вою-
ет, шатается неведомо где. А что касается четвертого, то это - ничто,
как есть ничто: мелкий лавочник, безличный, как овца; я зеваю при одной
мысли о нем. Я узнаю свое племя только с вилкой в кулаке, когда мы си-
дим, все шестеро, за моим столом. За столом их будить не нужно, все ра-
ботают дружно; и любо смотреть, когда мы, все шесть, вся дюжина челюс-
тей, садимся есть, отправляем куски за обе щеки и спускаем вино на самое
дно.
ил кусок за куском, и даже не раз, а три раза, на берегу ленивого Бевро-
на, жирного и зеленого, полного травы, земли и навоза, при въезде в
предместье, по ту сторону моста, который, как прилегшая такса, мочит
брюхо в воде. Как раз напротив возвышается горделивая и легкая башня
святого Мартына, в вышитой юбочке, и цветистый портал, к которому ведут
черные и крутые ступени Старого Рима, словно в рай. Моя скорлупка, моя
халупка расположена вне стен: так что всякий раз, как с башни завидят на
равнине неприятеля, город запирает ворота, и неприятель является ко мне.
Хоть я и не прочь покалякать, но без этих гостей я мог бы и обойтись.
Чаще всего я ухожу, оставляю ключ под дверью. Но, когда я возвращаюсь, я
иной раз не нахожу ни ключа, ни двери: всего-навсего четыре стены. Тогда
я отстраиваюсь. Мне говорят:
город. Там ты будешь под защитой.
пасней. Но что я буду видеть за толстой стеной? Стену. Я иссохну от ску-
ки. Мне нужна свобода. Мне нужно, чтобы я мог развлечься на берегу моего
Беврона и, когда я не работаю, смотреть из моего садика на отблески, вы-
резанные в тихой воде, на круги, которые по ее глади выискивают рыбы, на
косматые травы, шевелящиеся на дне, удить, полоскать свои тряпки и опо-
ражнивать свой горшок. И потом, как-никак, я тут жил всегда; переезжать
поздно. Хуже не будет, чем со мной бывало. Дом, вы говорите, опять раз-
рушат? Возможно. Милые мои, я и не притязаю на то, чтобы строить на веки
вечные. Но раз я куда вбит, меня не такто легко вытащить, ей-богу! Я
отстраивался два раза, отстроюсь и десять раз. Не то чтобы я находил в
этом удовольствие. Но мне было бы в десять раз скучнее переселяться. Я
был бы как тело без кожи. Вы мне предлагаете другую, красивее, белее,
новее? Она бы на мне сидела мешком или же лопнула бы. Нет уж, я предпо-
читаю свою...
ется еще самое лучшее, я его припас на закуску, остается мое ремесло. Я
из братства святой Анны, столяр. Я ношу на похоронах и в процессиях
древко, украшенное циркулем на лире, а в нем господня бабка учит читать
свою дочурку, благодатную Марию, крохотную девчурку. Вооруженный топори-
ком, долотом и стамеской, с фуганком в руках, я царю за моим верстаком
над дубом узлистым, над кленом лоснистым. Что я из них извлеку? Это
смотря по моему желанию... и по чужому кошельку. Сколько в них дремлет
форм, таящихся и скрытых! Чтобы разбудить спящую красавицу, стоит
только, как ее возлюбленный, проникнуть в древесную глубь. Но красота,
которую я обретаю у себя под рубанком, не жеманница. Какой-нибудь поджа-
рой Диане, без переда и зада, любого из этих итальянцев, я предпочитаю
бургундскую мебель, со смуглым налетом, кряжистую, сочную, отягченную
плодами, как виноградный куст, этакий пузатый баул или резной шкаф, в
терпком вкусе мэтра Гюга Самбена. Я одеваю дома филенками, резьбой. Я
разворачиваю кольца винтовых лестниц; и, словно яблоки из шпалеры, я вы-
ращиваю из стен просторную и увесистую мебель, созданную как раз для то-
го места, где я ее привил. Но самое лакомство - это когда я могу занести
на бумагу то, что смеется в моем воображении, какое-нибудь движение,
жест, изгиб спины, округлость груди, цветистый завиток, гирлянду, гро-
теск, или когда у меня пойман на лету и пригвожден к доске какой-нибудь
прохожий со своей рожей. Это я изваял (и это венец всех моих работ), на
усладу себе и кюре, скамьи в монреальской церкви, где двое горожан весе-
ло чокаются за столом, над жбаном, а два свирепых льва рычат от злости,
споря из-за кости.
каждом шагу встречаю чудаков, которые ворчат. Они говорят, что нашел я,
мол, тоже время петь, что времена сейчас мрачные... Не бывает мрачных
времен, бывают только мрачные люди. Я, слава тебе, господи, не из их
числа. Друг друга грабят? Друг друга режут? Всегда будет так. Даю руку
на отсечение, что через четыреста лет наши правнуки будут с таким же ос-
тервенением драть друг с друга шкуру и грызть друг другу носы. Я не го-
ворю, что они не изобретут сорок новых способов делать это лучше нашего.
Но я ручаюсь, что они не измыслят нового способа пить, и бьюсь об зак-
лад, что лучше, чем я, они пить не научатся... Почем знать, что они бу-
дут выделывать, эти мошенники, через четыреста лет? Быть может, благода-
ря траве медонского кюре, чудодейственному Пантагрюэлиону, они смогут
посещать области Луны, кузницу перунов и запруды дождей, селиться в не-
бесах, бражничать с богами... Что ж, я отправлюсь туда вместе с ними.
Ведь они мое же семя, из моей утробы племя. Плодитесь, голубчики! Но мое
место - надежнее. Кто мне поручится, что через четыре столетия вино бу-
дет такое же доброе?
Я люблю все хорошее: хороший стол, хорошее вино, славные, мясистые ра-
дости и тенежнокожие, сладостные и бархатистые, которые вкушаешь в меч-
тах, божественное безделье, когда чего только не делаешь! (здесь ты
властитель мира, юный, прекрасный, победоносный, ты преобразуешь землю,
ты слышишь, как растет трава, ты беседуешь с деревьями, зверями и богами
- и тебя, старый товарищ, тебя, который не предаст, мой друг, мой Ахат,
мой труд!.. Как хорошо стоять с инструментом в руках у верстака, пилить,
строгать, сверлить, тесать, колоть, долбить, скоблить, дробить, крошить
чудесное и крепкое вещество, которое противится и уступает, мягкий и
жирный орешник, который трепещет под рукой, словно хребет русалки, розо-
вые и белые тела, смуглые и золотистые тела наших дубравных нимф, лишен-
ные своих покровов, срубленные топором! Радость верной руки, понятливых
пальцев, толстых пальцев, из которых выходит хрупкое создание искусства!
Радость разума, который повелевает силами земли, который запечатлевает в
дереве, в железе и в камне стройную прихоть своей благородной фантазии!
Я чувствую себя монархом химерического царства. Мое поле отдает мне свою
плоть, мой виноградник - свою кровь. Духи растительных соков выращивают
для моего искусства, растягивают, утучняют, округляют и лощат прекрасные
тела деревьев, которые я буду ласкать. Мои руки - послушные работники,
управляемые моим старшим помощником, моим старым мозгом, который, будучи
сам мне подчинен, налаживает игру, угодную моим мечтам. Служили ли ко-
му-нибудь лучше, чем мне? Ну, чем я не царек? Разве я не вправе выпить
за мое здоровье? И не забудем также (я чужд неблагодарности) здоровья
моих доблестных подданных. Благословен день, когда я явился на свет!
Сколько на этой круглой штуке великолепных вещей, веселящих глаз, услаж-
дающих вкус! Господи боже, до чего жизнь хороша! Как бы я ни объедался,
я вечно голоден, меня мутит; я, должно быть, болен; у меня так и текут
слюнки, чуть я увижу накрытый стол земли и солнца...
лик мороз забрался даже сюда. Перо спотыкается в моих окоченелых
пальцах. Господи помилуй, в стакане у меня образовалась ледышка, и нос у
меня побелел: ненавистный цвет, покойницкий! Не терплю ничего бледного.
Ну-ка, встряхнемся! Колокола у святого Мартына звенят и заливаются. Се-
годня Сретенье... "Зима либо кончается, либо сил набирается..." Злодей-
ка! Она сил набирается. Так поступим же, как она. Выйдем на улицу встре-
тить ее лицом к лицу...
из-за угла, хватает меня за бороду. Я согрелся. Слава тебе, господи, ру-
мянец мой опять заиграл... Люблю слышать, как у меня под ногами звенит
затверделая земля. Я чувствую себя совсем молодцом. Что это у всех такой
Ларссон Стиг
Орловский Гай Юлий
Контровский Владимир
Орлов Алекс
Афанасьев Роман
Апраксина Татьяна