как дорогое узорочье, гаснущий блеск Киевской державы закатным огнем еще
осеняли его голову. Но он избрал путь, повенчав Русь со степью узами любви
и ненависти, на вечный бой и вечную тоску по просторам степей. И сейчас, с
холма, глядел туда, в эти безмерные дали времени, прозревая и не видя за
туманами верст и веков конца своего пути...
ли он добр? Едва ли. Умен - да. Дружил и хитрил с татарами, не пораз ездил
в Орду, в Сарай, и даже в Каракорум, к самому кагану мунгальскому. Но,
выбрав свой путь, шел по нему до конца. Себя заставлял верить, что надо
так. Останавливал нетерпеливых, не послушал даже Данилы Галицкого. Усмирял
Новгород, не желавший платить дань татарам. Усмирил, родного сына не
пожалев. Сам гнулся и других гнул. Твердо помнил, как отец умно и вовремя
склонился перед Батыем, не пришел на Сить умирать вместе с Юрием - и
получил золотой владимирский стол. Отец был прав. Мало радости да и честь
не добра, погинуть стойно Михайле Черниговскому!
пролитой, решился вековой спор суздальских Мономашичей с черниговскими
Ольговичами, спор Юрия Долгорукого, а потом и Всеволода о золотом столе
киевском, спор Ярослава Всеволодича, отца Александрова, с тем же
Черниговским Михаилом. И вот теперь не Михайло, святой мученик, а прежде
того держатель стола киевского, мнивший объяти всю землю русскую в десницу
свою, - не Михаил, а он, Александр Ярославич Невский, стал великим князем
киевским и владимирским тож. Но горька та власть, полученная из рук
татарских, над опустелым, травою заросшим Киевом, над разоренной и
разоряемой Черниговскою землей. Горька власть, и тяжка плата за власть -
дань крови и воля татарская.
Переяславль, а там, после дядьев, и великое княжение владимирское. Братья,
братаничи, ростовские и суздальские своюродники, смоленские и черниговские
князья - послушны его воле и под рукой ходят. Земля принадлежит ему, его
роду. Даже младший, годовалый Данилка, получит удел - городок Москву,
будет чем себя кормить при нужде. Земля была устроена, и дети выросли. И
все равно, главного он не сделал. Земля была не своя, чужая. Дымившиеся за
лесом деревни платили дань татарской Орде и были подожжены татарами. И
отряд-то, верно, маленький, пожгли и отбежали. Поди, тех баскаков чадь,
что избиты по городам...
бесермен поганых, собирать ордынские выходы! Дань на своей земле князь
должен собирать сам! Пото и разрешил он черни резать и гнать бесермен из
Ростова, Ярославля, Углича, Владимира и иных градов и весей. Не слепо, как
Андрей, не очертя голову! Там, в далекой степи, встала рать. Орда в брани
с каганом мунгальским. За каганьих ясащиков могут нынче и не спросить. На
резню по городам, почесть, было получено разрешение золотоордынского
хана... Было ли?
мухаммедову веру и ругался над иконами, оторвав голову, таскали по городу
и не то утопили потом в отхожем месте, не то бросили псам. Резали дружно,
в один день и час... Он опять мысленно пересчитал тяжкие узлы с дарами. Но
ведь дары можно взять и так, прирезав его, Александра, с горстью ратных! К
счастью, пока еще он нужен Беркаю. Нужны русские полки для далекой
персидской войны. Полков, впрочем, он тоже нынче не даст, рати с воеводами
усланы им под Юрьев, громить немцев. Там они нужнее. Довольно уже русских
воев ушло в мунгальские степи да в Китай. Ушло, и не воротилось назад!
заключил братский союз. Но ежели там, в далекой степи, его поймут - он
пропал и выплатит на сей раз головой тяжкую дань татарскую. Сартак,
названый брат, убит. Быть может, и для него это последний поход.
Руси. И оговорил его у кагана свой же боярин, Федор Ярунович... Братство с
покойным сыном Батыевым перевесит ли в Орде пролитую татарскую кровь,
когда и на своих-то положиться нельзя? Да и поможет ли братство с
покойником перед лицом нового хана чужой, мухаммедовой веры?
мунгальские руки... Ежели там, в далекой степи, поладят друг с другом и
снова захотят пролиться на Русь тысячами конских копыт... Ежели Орда
откачнется к бесерменам и объявит священный поход на христиан... Ежели
Беркай его разгадает - он погиб. И погибнет Русь. Вот этот мужик, что
ловит свою кобылу... А об ином и думы нет. Сколько их бредет, с гноящимися
ногами, бредет и пропадает костью в великой степи!
глядел на подбегавшего мужика. Лошадь мелко дрожала кожей, тонко ржала,
кося кровавым глазом.
холма, косо загребая твердыми, в бугристых мозолях, растоптанными стопами
колкую с прошлогодней косьбы, сухую затравяневшую землю, и на бегу все
вскидывал руку лопаточкой, пытаясь, защитив глаза от солнца, разглядеть
князя, но уже чуялось, что и сам не знает, догонять ли лошадь или, спасая
жизнь, стремглав кинуться назад, в лес.
кивнул ратнику, и ратник, по каменной спине князя мигом догадав, что дал
маху, толкнул стременами бока своего скакуна, дергая упирающуюся кобылу: -
<Но! К хозяину идешь, шалая!> - с нарочитым безразличием подъехал к
остоявшемуся мужику, верившему и не верившему нежданной удаче, и протянул
тому конец веревочного повода. Мужик вздрогнул, чуть не оплошав,
попятился, но успел-таки поймать прянувшую вбок кормилицу. Под тяжелым
взглядом полуприкрытых отекшими веками глаз ратник отпустил повод, и
мужик, смятенно озираясь на князя, торопливо вскарабкался на хребет лошади
и так, охлюпкой, погнал ее скорее в лес, туда, где таял в воздухе дым
догорающей деревни. Ратник воротился в строй. Князь, так и не вымолвив
слова, отворотил лицо.
Городце.
берегу. Бессильное тело больного князя бережно выносили на руках. Тяжелую
кладь, казну и товары, оставили назади, ехали налегке - довезти бы скорей!
И все одно не успели. От холодного лесного воздуха родины ему сперва
полегчало, но уже под Городцом поняли - не доедет. Остановили на княжом
подворье. Обряд пострижения в монашеский сан совершали наспех, торопясь.
Священник, отец Иринарх, пугливо взглядывал в стекленеющие очи великого
князя владимирского и киевского, все еще не веря тому, что происходило у
него на глазах. Властной тяжестью руки Александр паче всего приучил всех
верить в свое бессмертие. И вот - рушилось. Русская земля сиротела, и он,
Иринарх, перстом Господа был указан для дела скорбного и громадного:
отречь от мира надежду и защиту земли. Замешкавшись, он пропустил тот миг,
когда последнее дыхание умирающего прервалось и осталось смежить очи, из
которых медленно уходила жизнь. Трепетной рукою он коснулся холодеющих
вежд, с усилием закрыл и держал, шепча молитву, дабы не открылись вновь,
не увидеть еще этот немой, безмысленный, мертвый и страшный взгляд; два
холодных драгих камня - грозно оцепеневшие голубые очи великого князя.
деревень стояли рядами, крестились, сняв шапки. Бабы плакали навзрыд. На
стылую землю с серо-сизого облачного неба оседала, кружась, редкая
неслышная пороша. Лужи звонко ломались под копытами и полозьями саней.
Молча подъезжали, присоединялись к печальному поезду князья с дружинами из
Стародуба, Гороховца, Ярополча. Ближе к Владимиру гроб понесли на руках.
Толпы горожан, чернея, оступили дорогу. У Боголюбова, за десять верст от
города, где тело встретил митрополит Кирилл с причтом, от народа стало не
пробиться. Люди забирались на кровли, лезли на ограду, с горы перли вниз
так, что изгороди сметало, точно половодьем. Толпа шуб, сермяг, армяков и
зипунов, простых вотол и дорогих опашней, бабьих коротеев и боярских
шубеек залила и перехлестнула пути. Кое-где вскрикивала задавленная баба,
дуром, на сносях, припершаяся в самую гущу; плакали и сморкались; гомон
гомонился: <Братцы! Православные! Задавили! Батюшки! Спаси Христос! Люди
добрые! Отдай! Отступи! Спаси, Господи, люди твоя! Заступник, милостивец!
Живота лишите совсем!> Выпрастывая с усилием руки, крестились, тискали
шапки в руках. Пар курился облаками над морем сивых и светлых, где лысых,
где кудрявых голов, над платками, киками и кокошниками горожанок.
Старались не отстать и лезли, лезли вперед, к открытому гробу, туда, где
пламя свечей металось от соединенного в ветер людского дыхания, в облака
остро пахнущего на морозе ладанного дыма, и тут падали на колени, ползли,
тянулись - хоть прикоснуться к краю одежды, к ногам, к скрещенным на груди
рукам покойного. Священники, подымая кресты, отодвигали воющую толпу,
совестили. Только так можно было, и то медленно, шаг за шагом, поминутно
останавливаясь, продолжать шествие. А когда над кое-как укрощенным
многолюдьем поднялся митрополит и слабым, но ясно прозвучавшим в морозном
воздухе голосом бросил в толпу свои, ставшие знаменитыми в столетьях
слова: <Зрите, братие, яко же зайде солнце земли русския!>, и народ
тысячеустно возопил в ответ: <Уже погибаем!> - и стал валиться на колени,
показалось - задрожала сама земля, не выдержав тяжкого колыхания
необозримой скорбной громады...
Максимов Альберт
Суворов Виктор
Афанасьев Роман
Суворов Виктор
Распопов Дмитрий
Махров Алексей