дали мы в высоких мокрых ржах высокую и престранную фигуру в халате и
шлыке, фигуру не то старика, не то старухи, бьющую хворостиной пегую ко-
молую корову. При нашем приближении хворостина заработала сильнее, и ко-
рова неуклюже, крутя хвостом, выбежала на дорогу. А старуха, что-то кри-
ча, направилась к тарантасу и, подойдя, потянулась к нам бледным лицом.
Со страхом глядя в черные безумные глаза, чувствуя прикосновение острого
холодного носа и крепкий запах избы, поцеловались мы с подошедшей. Не
сама ли это Баба-Яга? Но высокий шлык из какой-то грязной тряпки торчал
на голове Бабы-Яги, на голое тело ее был надет рваный и по пояс мокрый
халат, не закрывавший тощих грудей. И кричала она так, точно мы были
глухие, точно с целью затеять яростную брань. И по крику мы поняли: это
тетя Тоня.
толстая, маленькая, с седенькой бородкой, с необыкновенно живыми глазка-
ми, сидевшая у открытого окна в доме с двумя большими крьшьцами, вязав-
шая нитяный носок и, подняв очки на лоб, глядевшая на выгон, слившийся с
двором. Низко, с тихой улыбкой поклонилась стоявшая на правом крыльце
Наталья - дробненькая, загорелая, в лаптях, в шерстяной красной юбке и в
серой рубахе с широким вырезом вокруг темной, сморщенной шеи. Взглянув
на эту шею, на худые ключицы, на устало-грустные глаза, помню, подумал
я: это она росла с нашим отцом - давным-давно, но вот именно здесь, где
от дедовского дубового дома, много раз горевшего, остался вот этот,
невзрачный, от сада - кустарники да несколько старых берез и тополей, от
служб и людских - изба, амбар, глиняный сарай да ледник, заросший по-
лынью и подсвекольником... Запахло самоваром, посыпались расспросы; ста-
ли появляться из столетней горки хрустальные вазочки для варенья, золо-
тые ложечки, истончившиеся до кленового листа, сахарные сушки, сбережен-
ные на случай гостей. И, пока разгорался разговор, усиленно дружелюбный
после долгой ссоры, пошли мы бродить по темнеющим горницам, ища балкона,
выхода в сад.
цах, сохранивших то же расположение, что и при дедушке, срубленных из
остатков тех самых, в которых обитал он. В углу лакейской чернел большой
образ святого Меркурия Смоленского, того, чьи железные сандалии и шлем
хранятся на солее в древнем соборе Смоленска. Мы слышали: был Меркурий
муж знатный, призванный к спасению от татар Смоленского края гласом ико-
ны Божьей Матери Одигитрии Путеводительницы. Разбив татар, святой уснул
и был обезглавлен врагами. Тогда, взяв свою главу в руки, пришел он к
городским воротам, дабы поведать бывшее... И жутко было глядеть на суз-
дальское изображение безглавого человека, держащего в одной руке мерт-
венно-синеватую голову в шлеме, а в другой икону Путеводительницы, - на
этот, как говорили, заветный образ дедушки, переживший несколько страш-
ных пожаров, расколовшийся в огне, толсто окованный серебром и хранивший
на оборотной стороне своей родословную Хрущевых, писанную под титлами.
Точно в лад с ним, тяжелые железные задвижки и вверху и внизу висели на
тяжелых половинках дверей. Доски пола в зале были непомерно широки, тем-
ны и скользки, окна малы, с подъемными рамами. По залу, уменьшенному
двойнику того самого, где Хрущевы садились за стол с татарками, мы прош-
ли в гостиную. Тут, против дверей на балкон, стояло когда-то фортепиано,
на котором играла тетя Тоня, влюбленная в офицера Войткевича, товарища
Петра Петровича. А дальше зияли раскрытые двери в диванную, в угольную,
- туда, где были когда-то дедушкины покои...
полуголой ригой и серебристыми тополями, вспыхивали зарницы, раскрывав-
шие на мгновение облачные розово-золотистые горы. Ливень, верно, не зах-
ватил Трошина леса, что темнел далеко за садом, на косогорах за оврага-
ми. Оттуда доходил сухой, теплый запах дуба, мешавшийся с запахом зеле-
ни, с влажным мягким ветром, пробегавшим по верхушкам берез, уцелевших
от аллеи, по высокой крапиве, бурьянам и кустарникам вокруг балкона. И
глубокая тишина вечера, степи, глухой Руси царила надо всем...
зительница ее, Наталья. А за ней, внимательно глядя сумасшедшими глаза-
ми, немного согнувшись, церемонно скользя по темному гладкому полу, под-
вигалась госпожа ее. Шлыка она не сняла, но вместо халата на ней было
теперь старомодное барежевое платье, на плечи накинута блекло-золотистая
шелковая шаль.
лос ее, четкий и резкий, как голос попугая, странно раздавался в пустых
черных горницах...
жалкой душе, порожденной Суходолом, было очарование и в суходольской ра-
зоренной усадьбе.
серо-голубой от времени балкон, с которого, за отсутствием ступенек, на-
до было спрыгивать, тонул в крапиве, бузине, бересклете. В жаркие дни,
когда его пекло солнце, когда были отворены осевшие стеклянные двери и
веселый отблеск стекла передавался в тусклое овальное зеркало, висевшее
на стене против двери, все вспоминалось нам фортепиано тети Тони, ког-
да-то стоявшее под этим зеркалом. Когда-то играла она на нем, глядя на
пожелтевшие ноты с заглавиями в завитушках, а он стоял сзади, крепко
подпирая талию левой рукой, крепко сжимая челюсти и хмурясь. Чудесные
бабочки - и в ситцевых пестреньких платьицах, и в японских нарядах, и в
черно-лиловых бархатных шалях - залетали в гостиную. И перед отъездом он
с сердцем хлопнул однажды ладонью по одной из них, трепетно замиравшей
на крышке фортепиано. Осталась только серебристая пыль. Но, когда девки,
по глупости, через несколько дней стерли ее, с тетей Тоней сделалась ис-
терика. Мы выходили из гостиной на балкон, садились на теплые доски - и
думали, думали. Ветер, пробегая по саду, доносил до нас шелковистый ше-
лест берез с атласно-белыми, испещренными чернью стволами и широко рас-
кинутыми зелеными ветвями, ветер, шумя и шелестя, бежал с полей - и зе-
лено-золотая иволга вскрикивала резко и радостно, колом проносясь над
белыми цветами за болтливыми галками, обитавшими с многочисленным
родством в развалившихся трубах и в темных чердаках, где пахнет старыми
кирпичами и через слуховые окна полосами падает на бугры серо-фиолетовой
золы золотой свет; ветер замирал, сонно ползали пчелы по цветам у балко-
на, совершая свою неспешную работу, - и в тишине слышался только ровный,
струящийся, как непрерывный мелкий дождик, лепет серебристой листвы то-
полей... Мы бродили по саду, забирались в глушь окраин. Там, на этих ок-
раинах, слившихся с хлебами, в прадедовской бане с провалившимся потол-
ком, в той самой бане, где Наталья хранила украденное у Петра Петровича
зеркальце, жили белые трусы. Как они мягко выпрыгивали на порог, как
странно, шевеля усами и раздвоенными губами, косили они далеко расстав-
ленные, выпученные глаза на высокие татарки, кусты белены и заросли кра-
пивы, глушившей терн и вишенник! А в полураскрытой риге жил филин. Он
сидел на перемете, выбрав место посумрачнее, торчком подняв уши, выкатив
желтые слепые зрачки - и вид у него был дикий, чертовский. Опускалось
солнце далеко за садом, в море хлебов, наступал вечер, мирный и ясный,
куковала кукушка в Трошином лесу, жалобно звенели где-то над лугами жа-
лейки старика-пастуха Степы... Филин сидел и ждал ночи. Ночью все спало
- и поля, и деревня, и усадьба. А филин только и делал, что ухал и пла-
кал. Он неслышно носился вкруг риги, по саду, прилетал к избе тети Тони,
легко опускался на крышу - и болезненно вскрикивал... Тетя просыпалась
на лавке у печки.
ночь что-нибудь будило их. То корова чесалась боком о стену избы; то
крыса пробегала по отрывисто звенящим клавишам фортепиано и, сорвавшись,
с треском падала в черепки, заботливо складываемые тетей в угол; то ста-
рый черный кот с зелеными глазами поздно возвращался откуда-то домой и
лениво просился в избу; или же прилетал вот этот филин, криками своими
пророчивший беду. И тетя, пересиливая дремоту, отмахиваясь от мух, в
темноте лезших в глаза, вставала, шарила по лавкам, хлопала дверью - и,
выйдя на порог, наугад запускала вверх, в звездное небо, скалку. Филин,
с шорохом, задевая крыльями солому, срывался с крыши - и низко падал ку-
да-то в темноту. Он почти касался земли, плавно доносился до риги и,
взмыв, садился на ее хребет. И в усадьбу опять доносился его плач. Он
сидел, как будто что-то вспоминая, - и вдруг испускал вопль изумления;
смолкал - и внезапно принимался истерически ухать, хохотать и взвизги-
вать; опять смолкал - и разражался стонами, всхлипываниями, рыданиями...
А ночи, темные, теплые, с лиловыми тучками, были спокойны, спокойны.
Сонно бежал и струился лепет сонных тополей. Зарница осторожно мелькала
над темным Трошиным лесом - и тепло, сухо пахло дубом. Возле леса, над
равнинами овсов, на прогалине неба среди туч, горел серебряным треу-
гольником, могильным голубцом Скорпион...
полевых цветов и трав, осторожно поднимались мы на крыльцо, входили в
темную прихожую. И часто заставали Наталью на молитве перед образом Мер-
курия. Босая, маленькая, поджав руки, стояла она перед ним, шептала
что-то, крестилась, низко кланялась ему, невидному в темноте, - и все
это так просто, точно беседовала она с кем-то близким, тоже простым,
добрым, милостивым.
Лукьяненко Сергей
Прозоров Александр
Земляной Андрей
Посняков Андрей
Акунин Борис
Шилова Юлия