пожертвований, отказов от обедов, гуляний, - словом, даже в то время, когда
все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть
в штурмовой вист, прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями,
затягиваясь дымом из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи
какую-нибудь сплетню, занесшуюся из высшего общества, от которого никогда и
ни в каком состоянии не может отказаться русский человек, или даже, когда
не о чем говорить, пересказывая вечный анекдот о коменданте, которому
пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента, -
словом, даже тогда, когда все стремится развлечься, - Акакий Акакиевич не
предавался никакому развлечению. Никто не мог сказать, чтобы когда-нибудь
видел его на каком-нибудь вечере. Написавшись всласть, он ложился спать,
улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то бог пошлет переписывать
завтра? Так протекала мирная жизнь человека, который с четырьмястами
жалованья умел быть довольным своим жребием, и дотекла бы, может быть, до
глубокой старости, если бы не было разных бедствий, рассыпанных на
жизненной дороге не только титулярным, но даже тайным, действительным,
надворным и всяким советникам, даже и тем, которые не дают никому советов,
ни от кого не берут их сами.
жалованья или около того. Враг этот не кто другой, как наш северный мороз,
хотя, впрочем, и говорят, что он очень здоров. В девятом часу утра, именно
в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он
давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные
чиновники решительно не знают, куда девать их. В это время, когда даже у
занимающих высшие должности болит от морозу лоб и слезы выступают в глазах,
бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны. Все спасение состоит
в том, чтобы в тощенькой шинелишке перебежать как можно скорее пять-шесть
улиц и потом натопаться хорошенько ногами в швейцарской, пока не оттают
таким образом все замерзнувшие на дороге способности и дарованья к
должностным отправлениям. Акакий Акакиевич с некоторого времени начал
чувствовать, что его как-то особенно сильно стало пропекать в спину и
плечо, несмотря на то что он старался перебежать как можно скорее законное
пространство. Он подумал наконец, не заключается ли каких грехов в его
шинели. Рассмотрев ее хорошенько у себя дома, он открыл, что в двух-трех
местах, именно на спине и на плечах, она сделалась точная серпянка; сукно
до того истерлось, что сквозило, и подкладка расползлась. Надобно знать,
что шинель Акакия Акакиевича служила тоже предметом насмешек чиновникам; от
нее отнимали даже благородное имя шинели и называли ее капотом. В самом
деле, она имела какое-то странное устройство: воротник ее уменьшался с
каждым годом все более и более, ибо служил на подтачиванье других частей
ее. Подтачиванье не показывало искусства портного и выходило, точно,
мешковато и некрасиво. Увидевши, в чем дело, Акакий Акакиевич решил, что
шинель нужно будет снести к Петровичу, портному, жившему где-то в четвертом
этаже по черной лестнице, который, несмотря на свой кривой глаз и рябизну
по всему лицу, занимался довольно удачно починкой чиновничьих и всяких
других панталон и фраков, - разумеется, когда бывал в трезвом состоянии и
не питал в голове какого-нибудь другого предприятия. Об этом портном,
конечно, не следовало бы много говорить, но так как уже заведено, чтобы в
повести характер всякого лица был совершенно означен, то, нечего делать,
подавайте нам и Петровича сюда. Сначала он назывался просто Григорий и был
крепостным человеком у какого-то барина; Петровичем он начал называться с
тех пор, как получил отпускную и стал попивать довольно сильно по всяким
праздникам, сначала по большим, а потом, без разбору, по всем церковным,
где только стоял в календаре крестик. С этой стороны он был верен дедовским
обычаям, и, споря с женой, называл ее мирскою женщиной и немкой. Так как мы
уже заикнулись про жену, то нужно будет и о ней сказать слова два; но, к
сожалению, о ней не много было известно, разве только то, что у Петровича
есть жена, носит даже чепчик, а не платок; но красотою, как кажется, она не
могла похвастаться; по крайней мере, при встрече с нею одни только
гвардейские солдаты заглядывали ей под чепчик, моргнувши усом и испустивши
какой-то особый голос.
справедливость, была вся умащена водой, помоями и проникнута насквозь тем
спиртуозным запахом, который ест глаза и, как известно, присутствует
неотлучно на всех черных лестницах петербургских домов, - взбираясь по
лестнице, Акакий Акакиевич уже подумывал о том, сколько запросит Петрович,
и мысленно положил не давать больше двух рублей. Дверь была отворена,
потому что хозяйка, готовя какую-то рыбу, напустила столько дыму в кухне,
что нельзя было видеть даже и самых тараканов. Акакий Акакиевич прошел
через кухню, не замеченный даже самою хозяйкою, и вступил наконец в
комнату, где увидел Петровича, сидевшего на широком деревянном некрашеном
столе и подвернувшего под себя ноги свои, как турецкий паша. Ноги, по
обычаю портных, сидящих за работою, были нагишом. И прежде всего бросился в
глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то
изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп. На шее у
Петровича висел моток шелку и ниток, а на коленях была какая-то ветошь. Он
уже минуты с три продевал нитку в иглиное ухо, не попадал и потому очень
сердился на темноту и даже на самую нитку, ворча вполголоса: "Не лезет,
варварка; уела ты меня, шельма этакая!" Акакию Акакиевичу было неприятно,
что он пришел именно в ту минуту, когда Петрович сердился: он любил
что-либо заказывать Петровичу тогда, когда последний был уже несколько под
куражем, или, как выражалась жена его, "осадился сивухой, одноглазый черт".
В таком состоянии Петрович обыкновенно очень охотно уступал и соглашался,
всякий раз даже кланялся и благодарил. Потом, правда, приходила жена,
плачусь, что муж-де был пьян и потому дешево взялся; но гривенник, бывало,
один прибавишь, и дело в шляпе. Теперь же Петрович был, казалось, в трезвом
состоянии, а потому крут, несговорчив и охотник заламливать черт знает
какие цены. Акакий Акакиевич смекнул это и хотел было уже, как говорится,
на попятный двор, но уж дело было начато. Петрович прищурил на него очень
пристально свой единственный глаз, и Акакий Акакиевич невольно выговорил:
на руки Акакия Акакиевича, желая высмотреть, какого рода добычу тот нес.
предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не
имеют никакого значения. Если же дело было очень затруднительно, то он даже
имел обыкновение совсем не оканчивать фразы, так что весьма часто, начавши
речь словами: "Это, право, совершенно того..." - а потом уже и ничего не
было, и сам он позабывал, думая, что все уже выговорил.
единственным глазом весь вицмундир его, начиная с воротника до рукавов,
спинки, фалд и петлей, - что все было ему очень знакомо, потому что было
собственной его работы. Таков уж обычай у портных: это первое, что он
сделает при встрече.
других местах, совсем крепкое, оно немножко запылилось, и кажется, как
будто старое, а оно новое, да вот только в одном месте немного того... на
спине, да еще вот на плече одном немного попротерлось, да вот на этом плече
немножко - видишь, вот и все. И работы немного...
покачал головою и полез рукою на окно за круглой табакеркой с портретом
какого-то генерала, какого именно, неизвестно, потому что место, где
находилось лицо, было проткнуто пальцем и потом заклеено четвероугольным
лоскуточком бумажки. Понюхав табаку, Петрович растопырил капот на руках и
рассмотрел его против света и опять покачал головою. Потом обратил его
подкладкой вверх и вновь покачал, вновь снял крышку с генералом, заклеенным
бумажкой, и, натащивши в нос табаку, закрыл, спрятал табакерку и наконец
сказал:
ребенка, - ведь только всего что на плечах поистерлось, ведь у тебя есть же
какие-нибудь кусочки...
нашить-то нельзя: дело совсем гнилое, тронешь иглой - а вот уж оно и
ползет.
больно велика. Только слава что сукно, а подуй ветер, так разлетится.
совсем плохое. Уж вы лучше, как придет зимнее холодное время, наделайте из
Посняков Андрей
Акунин Борис
Шилова Юлия
Соломатина Татьяна
Акунин Борис
Лукьяненко Сергей