сколько я муки вытерпел в этой борьбе! Я не верил, чтоб так бывало с
другими, и потому всю жизнь таил это про себя как секрет. Я стыдился (даже,
может быть, и теперь стыжусь); до того доходил, что ощущал какое-то тайное,
ненормальное, подленькое наслажденьице возвращаться, бывало, в иную
гадчайшую петербургскую ночь к себе в угол и усиленно сознавать, что вот и
сегодня сделал опять гадость, что сделанного опять-таки никак не воротишь,
и внутренно, тайно, грызть, грызть себя за это зубами, пилить и сосать себя
до того, что горечь обращалась наконец в какую-то позорную, проклятую
сладость и наконец - в решительное, серьезное наслаждение! Да, в
наслаждение, в наслаждение! Я стою на том. Я потому и заговорил, что мне
все хочется наверно узнать: бывают ли у других такие наслаждения? Я вам
объясню: наслаждение было тут именно от слишком яркого сознания своего
унижения; оттого, что уж сам чувствуешь, что до последней стены дошел; что
и скверно это, но что и нельзя тому иначе быть; что уж нет тебе выхода, что
уж никогда не сделаешься другим человеком; что если б даже и оставалось еще
время и вера, чтоб переделаться во что-нибудь другое, то, наверно, сам бы
не захотел переделываться; а захотел бы, так и тут бы ничего не сделал,
потому что на самом-то деле и переделываться-то, может быть, не во что. А
главное и конец концов, что все это происходит по нормальным и основным
законам усиленного сознания и по инерции, прямо вытекающей из этих законов,
а следственно, тут не только не переделаешься, да и просто ничего не
поделаешь. Выходит, например, вследствие усиленного сознания: прав, что
подлец, как будто это подлецу утешение, коль он уже сам ощущает, что он
действительно подлец. Но довольно... 3х, нагородил-то, а что объяснил?..
Чем объясняется тут наслаждение? Но я объяснюсь! Я-таки доведу до конца! Я
и перо затем в руки взял...
карлик, но, право, бывали со мною такие минуты, что если б случилось, что
мне бы дали пощечину, то, может быть, я был бы даже и этому рад. Говорю
серьезно: наверно, я бы сумел отыскать и тут своего рода наслаждение,
разумеется, наслаждение отчаяния, но в отчаянии-то и бывают самые жгучие
наслаждения, особенно когда уж очень сильно сознаешь безвыходность своего
положения. А тут при пощечине-то - да тут так и придавит сознание о том, в
какую мазь тебя растерли. Главное же, как ни раскидывай, а все-таки
выходит, что всегда я первый во всем виноват выхожу и, что всего обиднее,
без вины виноват и, так сказать, по законам природы. Потому, во-первых,
виноват, что я умнее всех, которые меня окружают. (Я постоянно считал себя
умнее всех, которые меня окружают, и иногда, поверите ли, даже этого
совестился. По крайней мере, я всю жизнь смотрел как-то в сторону и никогда
не мог смотреть людям прямо в глаза.) Потому, наконец, виноват, что если б
и было во мне великодушие, то было бы только мне же муки больше от сознания
всей его бесполезности. Я ведь, наверно, ничего бы не сумел сделать из
моего великодушия: ни простить, потому что обидчик, может, ударил меня по
законам природы, а законов природы нельзя прощать; ни забыть, потому что
хоть и законы природы, а все-таки обидно. Наконец, если б даже я захотел
быть вовсе невеликодушным, а напротив, пожелал бы отмстить обидчику, то я и
отмстить ни в чем никому бы не мог, потому что, наверно, не решился бы
что-нибудь сделать, если б даже и мог. Отчего не решился бы? Об этом мне
хочется сказать два слова особо.
как это, например, делается? Ведь их как обхватит, положим, чувство мести,
так уж ничего больше во всем их существе на это время и не останется, кроме
этого чувства. Такой господин так и прет прямо к цели, как взбесившийся
бык, наклонив вниз рога, и только разве стена его останавливает. (Кстати:
перед стеной такие господа, то есть непосредственные люди и деятели,
искренно пасуют. Для них стена - не отвод, как например для нас, людей
думающих, а следственно, ничего не делающих; не предлог воротиться с
дороги, предлог, в который наш брат обыкновенно и сам не верит, но которому
всегда очень рад. Нет, они пасуют со всею искренностью. Стена имеет для них
что-то успокоительное, нравственно-разрешающее и окончательное, пожалуй,
даже что-то мистическое... Но об стене после. )Ну-с, такого-то вот
непосредственного человека я и считаю настоящим, нормальным человеком,
каким хотела его видеть сама нежная мать - природа, любезно зарождая его на
земле. Я такому человеку до крайней желчи завидую. Он глуп, я в этом с вами
не спорю, но, может быть, нормальный человек и должен быть глуп, почему вы
знаете? Может быть, это даже очень красиво. И я тем более убежден в злом,
так сказать, подозрении, что если, например, взять антитез нормального
человека, то есть человека усиленно сознающего, вышедшего, конечно, не из
лона природы, а из реторты (это уже почти мистицизм, господа, но я
подозреваю и это), то этот ретортный человек до того иногда пасует перед
своим антитезом, что сам себя, со всем своим усиленным сознанием,
добросовестно считает за мышь, а не за человека. Пусть это и усиленно
сознающая мышь, но все-таки мышь, а тут человек, а следственно..., и проч.
И, главное, он сам, сам ведь считает себя за мышь; его об этом никто не
просит; а это важный пункт. Взглянем же теперь на эту мышь в действии.
Положим, например, она тоже обижена (а она почти всегда бывает обижена) и
тоже желает отомстить. Злости-то в ней, может, еще и больше накопится, чем
в l'homme de la nature et de la verite. Гадкое, низкое желаньице воздать
обидчику тем же злом, может, еще и гаже скребется в ней, чем в l'homme de
la nature et de la verite, потому что l'homme de la nature et de la verite,
по своей врожденной глупости, считает свое мщенье просто-запросто
справедливостью; а мышь, вследствие усиленного сознания, отрицает тут
справедливость. Доходит наконец до самого дела, до самого акта отмщения.
Несчастная мышь кроме одной первоначальной гадости успела уже нагородить
кругом себя, в виде вопросов и сомнений, столько других гадостей; к одному
вопросу подвела столько неразрешенных вопросов, что поневоле кругом нее
набирается какая-то роковая бурда, какая-то вонючая грязь, состоящая из ее
сомнений, волнений и, наконец, из плевков, сыплющихся на нее от
непосредственных деятелей, предстоящих торжественно кругом в виде судей и
диктаторов и хохочущих над нею во всю здоровую глотку. Разумеется, ей
остается махнуть на все своей лапкой и с улыбкой напускного презренья,
которому и сама она не верит, постыдно проскользнуть в свою щелочку. Там, в
своем мерзком, вонючем подполье, наша обиженная, прибитая и осмеянная мышь
немедленно погружается в холодную, ядовитую и, главное, вековечную злость.
Сорок лет сряду будет припоминать до последних, самых постыдных
подробностей свою обиду и при этом каждый раз прибавлять от себя
подробности еще постыднейшие, злобно поддразнивая и раздражая себя
собственной фантазией. Сама будет стыдиться своей фантазии, но все-таки все
припомнит, все переберет, навыдумает на себя небывальщины, под предлогом,
что она тоже могла случиться, и ничего не простит. Пожалуй, и мстить
начнет, но как-нибудь урывками, мелочами, из-за печки, инкогнито, не веря
ни своему праву мстить, ни успеху своего мщения и зная наперед, что от всех
своих попыток отомстить сама выстрадает во сто раз больше того, кому мстит,
а тот, пожалуй, и не почешется. На смертном одре опять-таки все припомнит,
с накопившимися за все время процентами и... Но именно вот в этом холодном,
омерзительном полуотчаянии, полувере, в этом сознательном погребении самого
себя заживо с горя, в подполье на сорок лет, в этой усиленно созданной и
все-таки отчасти сомнительной безвыходности своего положения, во всем этом
яде неудовлетворенных желаний, вошедших внутрь, во всей этой лихорадке
колебаний, принятых навеки решений и через минуту опять наступающих
раскаяний - и заключается сок того странного наслаждения, о котором я
говорил. Оно до того тонкое, до того иногда не поддающееся сознанью, что
чуть-чуть ограниченные люди или даже просто люди с крепкими нервами не
поймут в нем ни единой черты. "Может, еще и те не поймут, - прибавите вы от
себя, осклабляясь, - которые никогда не получали пощечин", - и таким
образом вежливо намекнете мне, что я в мою жизнь, может быть, тоже испытал
пощечину, а потому и говорю как знаток. Бьюсь об заклад, что вы это
думаете. Но успокойтесь, господа, я не получал пощечин, хотя мне совершенно
все равно, как бы вы об этом ни думали. Я, может быть, еще сам-то жалею,
что в мою жизнь мало роздал пощечин. Но довольно, ни слова больше об этой
чрезвычайно для вас интересной теме.
утонченности наслаждений. Эти господа при иных казусах, например, хотя и
ревут, как быки, во все горло, хоть это, положим, и приносит им величайшую
честь, но, как уже сказал я, перед невозможностью они тотчас смиряются.
Невозможность - значит каменная стена? Какая каменная стена? Ну,
разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика. Уж как
докажут тебе, например, что от обезьяны произошел, так уж и нечего
морщиться, принимай как есть. Уж как докажут тебе, что, в сущности, одна
капелька твоего собственного жиру тебе должна быть дороже ста тысяч тебе
подобных и что в этом результате разрешатся под конец все так называемые
добродетели и обязанности и прочие бредни и предрассудки, так уж так и
принимай, нечего делать-то, потому дважды два - математика. Попробуйте
возразить.
четыре! Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до
того, нравятся ль вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее
так, как она есть, а следственно, и все ее результаты. Стена, значит, и
есть стена... и т. д., и т. д.". Господи боже, да какое мне дело до законов
природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два
четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в
самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только,
что у меня каменная стена и у меня сил не хватило.
Буркатовский Сергей
Семенова Мария
Скальци Джон
Володихин Дмитрий
Глуховский Дмитрий
Суворов Виктор