до глубины души. Как? Ефимов, тот самый Ефимов, о котором он так забо-
тился, которому он так благодетельствовал, этот Ефимов так беспощадно,
бессовестно оклеветал его в глазах европейского артиста, такого челове-
ка, мнением которого он высоко дорожил! И наконец, письмо было необъяс-
нимо в другом отношении: уведомляли, что Ефимов артист с истинным талан-
том, что он скрипач, но что не умели угадать его таланта и принуждали
его заниматься другим инструментом. Все это так поразило помещика, что
он немедленно собрался ехать в город для свидания с французом, как вдруг
получил записку от графа, в которой тот приглашал его немедленно к себе
и уведомлял, что ему известно все дело, что заезжий виртуоз теперь у не-
го, вместе с Ефимовым, что он, будучи изумлен дерзостью и клеветой пос-
леднего, приказал задержать его и что, наконец, присутствие помещика не-
обходимо и потому еще, что обвинение Ефимова касается даже самого графа;
дело это очень важно, и нужно его разъяснить как можно скорее.
французом и объяснил всю историю моего отчима, прибавив, что он не по-
дозревал в Ефимове такого огромного таланта, что Ефимов был у него, нап-
ротив, очень плохим кларнетистом и что он только в первый раз слышит,
будто оставивший его музыкант - скрипач. Он прибавил еще, что Ефимов че-
ловек вольный, пользовался полною свободою и всегда, во всякое время,
мог бы оставить его, если б действительно был притеснен. Француз был в
удивлении. Позвали Ефимова, и его едва можно было узнать: он вел себя
заносчиво, отвечал с насмешкою и настаивал в справедливости того, что
успел наговорить французу. Все это до крайности раздражило графа, кото-
рый прямо сказал моему отчиму, что он негодяй, клеветник и достоин само-
го постыдного наказания.
знаю вас хорошо, - отвечал мой отчим, - по вашей милости, я едва ушел от
уголовного наказания. Знаю, по чьему наущенью Алексей Никифорыч, ваш
бывший музыкант, донес на меня.
мог совладеть с собою; но случившийся в зале чиновник, который заехал к
графу по делу, объявил, что он не может оставить всего этого без пос-
ледствий, что обидная грубость Ефимова заключает в себе злое, несправед-
ливое обвинение, клевету и он покорнейше просит позволить арестовать его
сейчас же, в графском доме. Француз изъявил полное негодование и сказал,
что не понимает такой черной неблагодарности. Тогда мой отчим ответил с
запальчивостью, что лучше наказание, суд и хоть опять уголовное
следствие, чем то житье, которое он испытал до сих пор, состоя в поме-
щичьем оркестре и не имея средств оставить его раньше, за своею крайнею
бедностью, и с этими словами вышел из залы вместе с арестовавшими его.
Его заперли в отдаленную комнату дома и пригрозили, что завтра же отпра-
вят его в город.
Он был в халате, в туфлях и держал в руках зажженный фонарь. Казалось,
он не мог заснуть, и мучительная забота заставила его в такой час оста-
вить постель. Ефимов не спал и с изумлением взглянул на вошедшего. Тот
поставил фонарь и в глубоком волнении сел против него на стул.
чувство, какая-то странная тоска звучала в словах его.
отчим, махнув рукою, - знать, бес попутал меня! И сам не знаю, кто меня
на все это наталкивает! Ну, не житье мне у вас, не житье... Сам дьявол
привязался ко мне!
тебе прощу. Слушай: ты будешь первым из моих музыкантов; я положу тебе
не в пример другим жалованье...
что дьявол ко мне навязался. Я у вас дом зажгу, коли останусь; на меня
находит, и такая тоска подчас, что лучше бы мне на свет не родиться! Те-
перь я и за себя отвечать не могу: уж вы лучше, сударь, оставьте меня.
Это все с тех пор, как тот дьявол побратался со мною...
не видать.
казывал, - и легче, чтоб у меня рука отсохла, чем эта наука. Я теперь
сам не знаю, чего хочу. Вот спросите, сударь: "Егорка! чего ты хочешь?
все могу тебе дать", - а я, сударь, ведь ни слова вам в ответ не скажу,
затем что сам не знаю, чего хочу. Нет, уж вы лучше, сударь, оставьте ме-
ня, в другой раз говорю. Уж я что-нибудь такое над собой сделаю, чтоб
меня куда-нибудь подальше спровадили, да и дело с концом!
оставлю. Коли не хочешь служить у меня, ступай; ты же человек вольный,
держать тебя я не могу; но я теперь так не уйду от тебя. Сыграй мне
что-нибудь, Егор, на твоей скрипке, сыграй! ради бога, сыграй! Я тебе не
приказываю, пойми ты меня, я тебя не принуждаю; я тебя прошу слезно:
сыграй мне, Егорушка, ради бога, то, что ты французу играл! Отведи душу!
Ты упрям, и я упрям; знать, у меня тоже свой норов, Егорушка! Я тебя
чувствую, почувствуй и ты, как я. Жив не могу быть, покамест ты мне не
сыграешь того, по своей доброй воле и охоте, что французу играл.
вами не играть, именно перед вами, а теперь сердце мое разрешилось. Сыг-
раю я вам, но только в первый и последний раз, и больше, сударь, вам ни-
когда и нигде меня не услышать, хоть бы тысячу рублей мне посулили.
говорил, что эти варияции - его первая и лучшая пьеса на скрипке и что
больше он никогда ничего не играл так хорошо и с таким вдохновением. По-
мещик, который и без того не мог равнодушно слышать музыку, плакал навз-
рыд. Когда игра кончилась, он встал со стула, вынул триста рублей, подал
их моему отчиму и сказал:
но слушай: больше уж ты со мной не встречайся. Перед тобой дорога широ-
кая, и коль столкнемся на ней, так и мне и тебе будет обидно. Ну, про-
щай!.. Подожди! еще один мой совет тебе на дорогу, только один: не пей и
учись, все учись; не зазнавайся! Говорю тебе, как бы отец твой родной
сказал тебе. Смотри же, еще раз повторяю: учись и чарки не знай, а хлеб-
нешь раз с горя (а горя-то много будет!) - пиши пропало, все к бесу пой-
дет, и, может, сам где-нибудь во рву, как твой итальянец, издохнешь. Ну,
теперь прощай!.. Постой, поцелуй меня!
ближайшем уездном городе свои триста рублей, побратавшись в то же время
с самой черной, грязной компанией каких-то гуляк, и кончил тем, что, ос-
тавшись один в нищете и без всякой помощи, вынужден был вступить в ка-
кой-то жалкий оркестр бродячего провинциального театра в качестве первой
и, может быть, единственной скрипки. Все это не совсем согласовалось с
его первоначальными намерениями, которые состояли в том, чтоб как можно
скорее идти в Петербург учиться, достать себе хорошее место и вполне об-
разовать из себя артиста. Но житье в маленьком оркестре не сладилось.
Мой отчим скоро поссорился с антрепренером странствующего театра и оста-
вил его. Тогда он совершенно упал духом и даже решился на отчаянную ме-
ру, глубоко язвившую его гордость. Он написал письмо к известному нам
помещику, изобразил ему свое положение и просил денег. Письмо было напи-
сано довольно независимо, но ответа на него не последовало. Тогда он на-
писал другое, в котором, в самых унизительных выражениях, называя поме-
щика своим благодетелем и величая его титулом настоящего ценителя ис-
кусств, просил его опять о вспоможении. Наконец ответ пришел. Помещик
прислал сто рублей и несколько строк, писанных рукою его камердинера, в
которых объявлял, чтоб впредь избавить его от всяких просьб. Получив эти
деньги, отчим тотчас же хотел отправиться в Петербург, но, по расплате
долгов, денег оказалось, так мало, что о путешествии нельзя было и ду-
мать. Он снова остался в провинции, опять поступил в какой-то провинци-