делать, когда я болен и нужнее было бы спешить домой, выпить чаю и лечь в
постель? Неужели в самом деле я здесь только для того, чтоб разглядывать
этого старика?" Досада взяла меня. "Что мне за дело до него, - думал я,
припоминая то странное, болезненное ощущение, с которым я глядел на него
еще на улице. - И что мне за дело до всех этих скучных немцев? К чему это
фантастическое настроение духа? К чему эта дешевая тревога из пустяков,
которую я замечаю в себе в последнее время и которая мешает жить и глядеть
ясно на жизнь, о чем уже заметил мне один глубокомысленный критик, с
негодованием разбирая мою последнюю повесть?" Но, раздумывая и сетуя, я
все-таки оставался на месте, а между тем болезнь одолевала меня все более и
более, и мне наконец стало жаль оставить теплую комнату. Я взял
франкфуртскую газету, прочел две строки и задремал. Немцы мне не мешали.
Они читали, курили и только изредка, в полчаса раз, сообщали друг другу,
отрывочно и вполголоса, какую-нибудь новость из Франкфурта да еще
какой-нибудь виц или шарфзин1 знаменитого немецкого остроумца Сафира; после
чего с удвоенною национальною гордостью вновь погружались в чтение.
----
идти домой. Но в ту минуту одна немая сцена, происходившая в комнате, еще
раз остановила меня. Я сказал уже, что старик, как только усаживался на
своем стуле, тотчас же упирался куда-нибудь своим взглядом и уже не сводил
его на другой предмет во весь вечер. Случалось и мне попадаться под этот
взгляд, бессмысленно упорный и ничего не различающий: ощущение было
пренеприятное, даже невыносимое, и я обыкновенно как можно скорее переменял
место. В эту минуту жертвой старика был один маленький, кругленький и
чрезвычайно опрятный немчик, со стоячими, туго накрахмаленными воротничками
и с необыкновенно красным лицом, приезжий гость, купец из Риги, Адам Иваныч
Шульц, как узнал я после, короткий приятель Миллеру, но не знавший еще
старика и многих из посетителей. С наслаждением почитывая "Dorfbarbier"2 и
попивая свой пунш, он вдруг, подняв голову, заметил над собой неподвижный
взгляд старика. Это его озадачило. Адам Иваныч был человек очень обидчивый
и щекотливый, как и вообще все "благородные" немцы. Ему показалось странным
и обидным, что его так пристально и бесцеремонно рассматривают. С
подавленным негодованием отвел он глаза от неделикатного гостя, пробормотал
себе что-то под нос и молча закрылся газетой. Однако не вытерпел и минуты
через две подозрительно выглянул из-за газеты: тот же упорный взгляд, то же
бессмысленное рассматривание. Смолчал Адам Иваныч и в этот раз. Но когда то
же обстоятельство повторилось и в третий, он вспыхнул и почел своею
обязанностию защитить свое благородство и не уронить перед благородной
публикой прекрасный город Ригу, которого, вероятно, считал себя
представителем. С нетерпеливым жестом бросил он газету на стол, энергически
стукнув палочкой, к которой она была прикреплена, и, пылая собственным
достоинством, весь красный от пунша и от амбиции, в свою очередь уставился
своими маленькими воспаленными глазками на досадного старика. Казалось, оба
они, и немец и его противник, хотели пересилить друг друга магнетическою
силою своих взглядов и выжидали, кто раньше сконфузится и опустит глаза.
Стук палочки и эксцентрическая позиция Адама Иваныча обратили на себя
внимание всех посетителей. Все тотчас же отложили свои занятия и с важным,
безмолвным любопытством наблюдали обоих противников. Сцена становилась
очень комическою. Но магнетизм вызывающих глазок красненького Адама
Ивановича совершенно пропал даром. Старик, не заботясь ни о чем, продолжал
прямо смотреть на взбесившегося господина Шульца и решительно не замечал,
что сделался предметом всеобщего любопытства, как будто голова его была на
луне, а не на земле. Терпение Адама Иваныча наконец лопнуло, и он
разразился.
----
резким, пронзительным голосом и с угрожающим видом.
слыхал вопроса. Адам Иваныч решился заговорить по-русски.
с удвоенною яростию. - Я ко двору известен, а ви неизвестен ко двору! -
прибавил он, вскочив со стула.
негодования. Сам Миллер, привлеченный шумом, вошел в комнату. Вникнув в
дело, он подумал, что старик глух, и нагнулся к самому его уху.
он как можно громче, пристально всматриваясь в непонятного посетителя.
неподвижном, обнаружились признаки какой-то тревожной мысли, какого-то
беспокойного волнения. Он засуетился, нагнулся, кряхтя, к своей шляпе,
торопливо схватил ее вместе с палкой, поднялся со стула и с какой-то жалкой
улыбкой - униженной улыбкой бедняка, которого гонят с занятого им по ошибке
места, - приготовился выйти из комнаты. В этой смиренной, покорной
торопливости бедного, дряхлого старика было столько вызывающего на жалость,
столько такого, отчего иногда сердце точно перевертывается в груди, что вся
публика, начиная с Адама Иваныча, тотчас же переменила свой взгляд на дело.
Было ясно, что старик не только не мог кого-нибудь обидеть, но сам каждую
минуту понимал, что его могут отовсюду выгнать как нищего.
сидитт! Aber3 гер Шульц очень просил вас прилежно не взирайт на него. Он у
двора известен.
----
поднять свой платок, старый, дырявый синий платок, выпавший из шляпы, и
стал кликать свою собаку, которая лежала не шевелясь на полу и,
по-видимому, крепко спала, заслонив свою морду обеими лапами.
Азорка!
палкой, но та оставалась в прежнем положении.
руками приподнял морду Азорки. Бедный Азорка! Он был мертв. Он умер
неслышно, у ног своего господина, может быть от старости, а может быть и от
голода. Старик с минуту глядел на него, как пораженный, как будто не
понимая, что Азорка уже умер; потом тихо склонился к бывшему слуге и другу
и прижал свое бледное лицо к его мертвой морде. Прошла минута молчанья. Все
мы были тронуты... Наконец бедняк приподнялся. Он был очень бледен и
дрожал, как в лихорадочном ознобе.
чем-нибудь утешить старика. (Шушель означало чучелу.) - Можно кароши
сделать шушель; Федор Карлович Кригер отлично сделает шушель; Федор
Карлович Кригер велики мастер сделать шушель, - твердил Миллер, подняв с
земли палку и подавая ее старику.
выступая на первый план. Это был длинный, худощавый и добродетельный немец
с рыжими клочковатыми волосами и очками на горбатом носу.
превосходны шушель, - прибавил Миллер, начиная приходить в восторг от своей
идеи.
снова подтвердил гер Кригер, - и я вам даром сделайт из ваша собачка
шушель, - прибавил он в припадке великодушного самоотвержения.
вскричал Адам Иваныч Шульц, вдвое раскрасневшийся, в свою очередь сгорая
великодушием и невинно считая себя причиною всех несчастий.
телом.
что загадочный гость порывается уйти.
прежде чем он донес ее к губам, он расплескал половину и, не выпив ни
капли, поставил ее обратно на поднос.