- Ведь этакий народ! - сказал он, - и хлеба по-русски назвать не умеет, а
выучил: "Офицер, дай на водку!" Уж татары по мне лучше: те хоть непьющие...
До станции оставалось еще с версту. Кругом было тихо, так тихо, что по
жужжанию комара можно было следить за его полетом. Налево чернело глубокое
ущелье; за ним и впереди нас темно-синие вершины гор, изрытые морщинами,
покрытые слоями снега, рисовались на бледном небосклоне, еще сохранявшем
последний отблеск зари. На темном небе начинали мелькать звезды, и странно,
мне показалось, что оно гораздо выше, чем у нас на севере. По обеим
сторонам дороги торчали голые, черные камни; кой-где из-под снега
выглядывали кустарники, но ни один сухой листок не шевелился, и весело было
слышать среди этого мертвого сна природы фырканье усталой почтовой тройки и
неровное побрякиванье русского колокольчика.
- Завтра будет славная погода! - сказал я. Штабс-капитан не отвечал ни
слова и указал мне пальцем на высокую гору, поднимавшуюся прямо против нас.
- Что ж это? - спросил я.
- Гуд-гора.
- Ну так что ж?
- Посмотрите, как курится.
И в самом деле, Гуд-гора курилась; по бокам ее ползали легкие струйки -
облаков, а на вершине лежала черная туча, такая черная, что на темном небе
она казалась пятном.
Уж мы различали почтовую станцию, кровли окружающих ее саклей. и перед нами
мелькали приветные огоньки, когда пахнул сырой, холодный ветер, ущелье
загудело и пошел мелкий дождь. Едва успел я накинуть бурку, как повалил
снег. Я с благоговением посмотрел на штабс-капитана...
- Нам придется здесь ночевать, - сказал он с досадою, - в такую метель
через горы не переедешь. Что? были ль обвалы на Крестовой? - спросил он
извозчика.
- Не было, господин, - отвечал осетин-извозчик, - а висит много, много.
За неимением комнаты для проезжающих на станции, нам отвели ночлег в дымной
сакле. Я пригласил своего спутника выпить вместе стакан чая, ибо со мной
был чугунный чайник - единственная отрада моя в путешествиях по Кавказу.
Сакля была прилеплена одним боком к скале; три скользкие, мокрые ступени
вели к ее двери. Ощупью вошел я и наткнулся на корову (хлев у этих людей
заменяет лакейскую). Я не знал, куда деваться: тут блеют овцы, там ворчит
собака. К счастью, в стороне блеснул тусклый свет и помог мне найти другое
отверстие наподобие двери. Тут открылась картина довольно занимательная:
широкая сакля, которой крыша опиралась на два закопченные столба, была
полна народа. Посередине трещал огонек, разложенный на земле, и дым,
выталкиваемый обратно ветром из отверстия в крыше, расстилался вокруг такой
густой пеленою, что я долго не мог осмотреться; у огня сидели две старухи,
множество детей и один худощавый грузин, все в лохмотьях. Нечего было
делать, мы приютились у огня, закурили трубки, и скоро чайник зашипел
приветливо.
- Жалкие люди! - сказал я штабс-капитану, указывая на наших грязных хозяев,
которые молча на нас смотрели в каком-то остолбенении.
- Преглупый народ! - отвечал он. - Поверите ли? ничего не умеют, не
способны ни к какому образованию! Уж по крайней мере наши кабардинцы или
чеченцы хотя разбойники, голыши, зато отчаянные башки, а у этих и к оружию
никакой охоты нет: порядочного кинжала ни на одном не увидишь. Уж подлинно
осетины!
- А вы долго были в Чечне?
- Да, я лет десять стоял там в крепости с ротою, у Каменного Брода, -
знаете?
- Слыхал.
- Вот, батюшка, надоели нам эти головорезы; нынче, слава богу, смирнее; а
бывало, на сто шагов отойдешь за вал, уже где-нибудь косматый дьявол сидит
и караулит: чуть зазевался, того и гляди - либо аркан на шее, либо пуля в
затылке. А молодцы!..
- А, чай, много с вами бывало приключений? - сказал я, подстрекаемый
любопытством.
- Как не бывать! бывало...
Тут он начал щипать левый ус, повесил голову и призадумался. Мне страх
хотелось вытянуть из него какую-нибудь историйку - желание, свойственное
всем путешествующим и записывающим людям. Между тем чай поспел; я вытащил
из чемодана два походных стаканчика, налил и поставил один перед ним. Он
отхлебнул и сказал как будто про себя: "Да, бывало!" Это восклицание подало
мне большие надежды. Я знаю, старые кавказцы любят поговорить,
порассказать; им так редко это удается: другой лет пять стоит где-нибудь в
захолустье с ротой, и целые пять лет ему никто не скажет "здравствуйте"
(потому что фельдфебель говорит "здравия желаю"). А поболтать было бы о
чем: кругом народ дикий, любопытный; каждый день опасность, случаи бывают
чудные, и тут поневоле пожалеешь о том, что у нас так мало записывают.
- Не хотите ли подбавить рому? - сказал я своему собеседнику, - у меня есть
белый из Тифлиса; теперь холодно.
- Нет-с, благодарствуйте, не пью.
- Что так?
- Да так. Я дал себе заклятье. Когда я был еще подпоручиком, раз, знаете,
мы подгуляли между собой, а ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед
фрунт навеселе, да уж и досталось нам, как Алексей Петрович узнал: не дай
господи, как он рассердился! чуть-чуть не отдал под суд. Оно и точно:
другой раз целый год живешь, никого не видишь, да как тут еще водка -
пропадший человек!
Услышав это, я почти потерял надежду.
- Да вот хоть черкесы, - продолжал он, - как напьются бузы на свадьбе или
на похоронах, так и пошла рубка. Я раз насилу ноги унес, а еще у мирнова
князя был в гостях.
- Как же это случилось?
- Вот (он набил трубку, затянулся и начал рассказывать), вот изволите
видеть, я тогда стоял в крепости за Тереком с ротой - этому скоро пять лет.
Раз, осенью пришел транспорт с провиантом; в транспорте был офицер, молодой
человек лет двадцати пяти. Он явился ко мне в полной форме и объявил, что
ему велено остаться у меня в крепости. Он был такой тоненький, беленький,
на нем мундир был такой новенький, что я тотчас догадался, что он на
Кавказе у нас недавно. "Вы, верно, - спросил я его, - переведены сюда из
России?" - "Точно так, господин штабс-капитан", - отвечал он. Я взял его за
руку и сказал: "Очень рад, очень рад. Вам будет немножко скучно... ну да мы
с вами будем жить по-приятельски... Да, пожалуйста, зовите меня просто
Максим Максимыч, и, пожалуйста, - к чему эта полная форма? приходите ко мне
всегда в фуражке". Ему отвели квартиру, и он поселился в крепости.
- А как его звали? - спросил я Максима Максимыча.
- Его звали... Григорием Александровичем Печориным. Славный был малый, смею
вас уверить; только немножко странен. Ведь, например, в дождик, в холод
целый день на охоте; все иззябнут, устанут - а ему ничего. А другой раз
сидит у себя в комнате, ветер пахнет, уверяет, что простудился; ставнем
стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил на кабана один на один;
бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет
рассказывать, так животики надорвешь со смеха... Да-с, с большими был
странностями, и, должно быть, богатый человек: сколько у него было разных
дорогих вещиц!..
- А долго он с вами жил? - спросил я опять.
- Да с год. Ну да уж зато памятен мне этот год; наделал он мне хлопот, не
тем будь помянут! Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду
написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!
- Необыкновенные? - воскликнул я с видом любопытства, подливая ему чая.