быть застигнутым женой. По утрам Аннелиза рассматривала в зеркале свой
конусообразный живот, удовлетворенно и таинственно улыбаясь. Наконец ее
увезли в клинику, и Кречмар недели три жил один, терзаясь, не зная, что
делать с собой, шалея от двух вещей, - от мысли, что жена может умереть, и
от мысли, что, будь он не таким трусом, он нашел бы в каком-нибудь баре
женщину и привел бы ее в свою пустую спальню.
длинному белому коридору больницы, отправлялся курить в уборную и потом
опять шагал, сердясь на румяных шуршащих сестер, которые все пытались
загнать его куда-то. Наконец из ее палаты вышел ассистент и угрюмо сказал
одной из сестер: "Все кончено". У Кречмара перед глазами появился мелкий
черный дождь, вроде мерцания очень старых кинематографических лент. Он
ринулся в палату. Оказалось, что Аннелиза благополучно разрешилась от
бремени.
когда он уже выдыхается. Скоро она обтянулась, а через год начала
говорить. Теперь, спустя восемь лет, она говорила гораздо меньше, ибо
унаследовала приглушенный нрав матери, - и веселость у нее была тоже
материнская - особая, ненавязчивая веселость, когда человек словно
радуется самому себе, тихо развлекается собственным существованием.
дивился своей двойственности, он чувствовал, что, поскольку может любить
человека, он любит жену по-настоящему, крепко и нежно, - и во всех вещах,
кроме сокровенной, бессмысленной жажды обладания какими-то молоденькими
красавицами, которых все равно никогда, никогда не коснешься. Кречмар был
с женой откровенен: она читала все его письма, получаемые и отправляемые,
так как была по-житейски любопытна, спрашивала о подробностях его довольно
случайных дел, связанных с аукционами картин, экспертизами, выставками, -
и потом задавала обычные свои вопросы, на которые сама отвечала. Были
очень удачные поездки за границу, в Италию, на юг Франции, были детские
болезни Ирмы, были, наконец, прекрасные, нежные вечера, когда Кречмар с
женой сидел на балконе и думал о том, как незаслуженно счастлив. И вот
после этих выдержанных лет, в расцвете тихой и мягкой жизни, близясь к
концу своего четвертого десятка, Кречмар вдруг почувствовал, что на него
надвигается то самое невероятное, сладкое, головокружительное и несколько
стыдное, что подстерегало и дразнило его с отроческих лет.
направляясь пешком в кафе, где должен был встретиться в десять часов
вечера с деловым знакомым, заметил, что часы у о него непостижимым образом
спешат, что теперь только половина девятого. Возвращаться домой на другой
конец города было, конечно, бессмысленно, сидеть же полтора часа в кафе,
слушать громкую музыку и, мучась, исподтишка смотреть на чужих любовниц
нимало его не прельщало. Через улицу горела красными лампочками вывеска
маленького кинематографа, обливая сладким малиновым отблеском снег.
Кречмар мельком взглянул на афишу (пожарный, несущий желтоволосую женщину)
и взял билет. К кинематографу он вообще относился серьезно и даже сам
собирался кое-что сделать в этой области - создать, например, фильму
исключительно в рембрандтовских или гойевских тонах. Как только он вошел в
бархатный сумрак зальца (первый сеанс подходил к концу), к нему быстро
скользнул круглый свет электрического фонарика, так же плавно и быстро
повел его по чуть пологой темноте. Но в ту минуту, когда фонарик
направился на билет в его руке, Кречмар заметил озаренное сбоку лицо той,
которая наводила свет, и, пока он за ней шел, смутно различал ее фигуру,
походку, чуял шелестящий ветерок. Садясь на крайнее место в одном из
средних рядов, он еще раз взглянул на нее и увидел опять, что так его
поразило, - чудесный продолговатый блеск случайно освещенного глаза и
очерк щеки, нежный, тающий, как на темных фонах у очень больших мастеров.
Она, отступив, смешалась с темнотой, и Кречмара охватили вдруг скука и
грусть. Глядеть на экран было сейчас ни к чему - все равно это было
непонятное разрешение каких-то событий, которых он еще не знал (...кто-то,
плечистый, слепо шел на пятившуюся женщину...). Было странно подумать, что
эти непонятные персонажи и непонятные действия их станут понятными и
совершенно иначе им воспринимаемыми, если он посмотрит картину с начала.
Интересно знать, вдруг подумал Кречмар, смотрят ли вообще капельдинерши на
экран или все им осточертело?
стояла у выхода, еще касаясь складки портьеры, которую только что
отдернула, и мимо нее, теснясь, проходили люди, уже насытившиеся световой
простоквашей. Одну руку она держала в кармане узорного передника. На лицо
ее Кречмар смотрел прямо с каким-то испугом. Прелестное, мучительно
прелестное лицо. Ничего оно не выражало, кроме, быть может, утомления. Ей
было с виду пятнадцать-шестнадцать лет.
людей, она несколько раз проходила совсем рядом, и вблизи она была еще
милее. Он отворачивался, смотрел по сторонам, так как было слишком
тягостно длить взгляд, направленный на нее, и ему вспомнилось, сколько раз
красота проходила мимо него и пропадала бесследно.
экран. Она приподняла для него складку портьеры. "Взгляни!" - подумал он с
некоторым отчаянием. Ему показалось, что губы у нее легонько дрогнули. Она
опустила складку. Кречмар вышел и вступил в малиновую лужу - снег таял,
ночь была сырая, с теплым ветром.
тем какой-то смутно рокочущий восторг, отправился вновь в в "Аргус" и
опять попал к концу сеанса. Все было, как в первый раз: фонарик,
продолговатый луиниевский глаз, ветерок, темнота, потом очаровательное
движение руки, откидывающей рывком портьеру. "Дюжинный донжуан сегодня же
с ней бы познакомился", - беспомощно подумал Кречмар. На экране, одетая в
тютю, резвилась морская свинка Чипи, изображая русский балет. За этим
следовала картина из японской жизни "Когда цветут вишни". Выходя, Кречмар
хотел удостовериться, узнает ли она его.
удержать мелькнувшую красоту, не сразу сдаться, чуть-чуть на судьбу
принажать, - если б он второй раз не пошел в "Аргус", то, быть может, ему
удалось бы осадить себя вовремя.
улыбнуться ей, однако так забилось сердце, что он не попал в такт,
промахнулся. На другой день был к обеду его шурин, говорили как раз об
иске Горна, дочка с некрасивой жадностью пожирала шоколадный крем, жена
ставила вопросы невпопад. "Что ты, с луны, что ли, свалилась?" - сказал он
и запоздалой улыбкой попытался смягчить выказанное раздражение. После
обеда он сидел с женой рядом на широком диване, мелкими поцелуями мешал ей
рассматривать "Die Dame" и глухо про себя думал: "Какая чепуха... Ведь я
счастлив... Чего же мне еще? Никогда больше туда не пойду".
родители промышляли швейцарским делом. Отец, контуженный на войне, уже
седоватый, постоянно дергал головой и впадал по пустякам в ярость. Мать,
еще довольно молодая, но рыхлая женщина, холодного и грубого нрава, с
ладонью, всегда полной потенциальных оплеух, обычно ходила в тугом
платочке, чтобы при работе не пылились волосы, но после большой уборки
(производимой главным образом пылесосом, который остроумно совокуплялся с
лифтом) наряжалась и отправлялась через улицу в гости. Жильцы
недолюбливали ее за надменность, за деловую манеру требовать у входящего,
чтобы он вытирал ноги о мат и не ступал по мрамору (которого, впрочем,
было немного). Ей часто снилась по ночам сказочно великолепная, белая, как
сахар, лестница и маленький силуэт человека, уже дошедшего доверху, но
оставившего на каждой ступени большой черный подошвенный отпечаток, левый,
правый, левый, правый... Это был мучительный сон.
велосипедной фабрике, презрительно относился к бюргерскому республиканству
отца и, сидя в ближайшем кабаке, рассуждал о политике, опускал с громовым
стуком кулак на стол, восклицая: "Человек первым делом должен жрать, да!"
Такова была главная его аксиома - сама по себе довольно правильная.
били много и зря, так что оборонительный подьем локтя был самым обычным ее
жестом. Это, впрочем, не мешало ей расти веселой и бойкой девочкой. Когда
ей было лет восемь, ее до боли ущипнул без всякой причины почтенный
старик, живший в партере. О ту пору она любила участвовать в крикливой и
бурной футбольной игре, которую затевали мальчишки посреди мостовой.
Десяти лет она научилась ездить на велосипеде брата и, голорукая, со
взлетающей черной косичкой, мчалась взад и вперед по своей улице, весело
вскрикивая, а потом останавливалась, уперевшись одной ногой в край панели
и о чем-то раздумывая. В двенадцать лет она немного угомонилась, и любимым
ее занятием сделалось стоять у двери, шептаться с дочкой угольщика о
женщинах, шлявшихся к одному из жильцов, или смотреть на прохожих,
отмечать платья и шляпы. Как-то она нашла на лестнице потрепанную сумочку,
а в сумочке мыльце с приставшим волоском и полдюжины непристойных
открыток. Как-то ее поцеловал в открытую шею один из гимназистов, еще
недавно старавшихся сбить ее с ног во время игры. Как-то, среди ночи, с
ней случилась истерика, и ее облили водой, а потом драли.
ярко-красное платьице и была без ума от кинематографа. Появился в
супротивном доме молодой человек, кудрявый, в пестрой фуфайке, который по
вечерам облокачивался в окне на подушку и улыбался ей издали, - но скоро
Корнев Павел
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Акунин Борис
Сертаков Виталий
Конан-Дойль Артур