дополнительные к нему части, в я воображал вечную муку,
каторжное задание, которое служило бы лучшим наказанием таким,
как я, при жизни слишком далеко забегавшим мыслью, а именно:
найти и собрать все эти части, чтобы составить опять тот
соусник, ту супницу,-- горбатые блуждания по дико туманным
побережьям, а ведь если страшно повезет, то можно в первое же,
а не триллионное утро целиком восстановить посудину -- и вот
он, этот наимучительнейший вопрос везения, лотерейного
счастья,-- того самого билета, без которого, может быть, не
дается благополучия в вечности.
пуста, но по набережной надо мной проходили гуляющие, и
кто-нибудь, я думаю, говорил, глядя на мои лопатки: вот
художник Синеусов, на днях потерявший жену. И, вероятно, я бы
так просидел вечно, ковыряя сухой морской брак, глядя на
спотыкавшуюся пену, на фальшивую нежность длинных серийных
облачков вдоль горизонта и на темно-лиловые тепловые подточины
в студеной сине-зелени моря, если бы действительно кто-то с
панели меня не узнал.
Как ты теперь вспомнила, мы однажды отправились туда, ползя в
этот жарчайший день как два муравья по ленте цветочной корзины,
потому что мне было любопытно взглянуть на бывшего моего
репетитора, уроки которого сводились к остроумной полемике с
Краевичем, а сам был упругий и опрятный, с большим белым носом
и лаковым пробором; по этой прямой дорожке он потом и пошел к
коммерческому счастью, а отец его, Илья Фальтер, был всего лишь
старшим поваром у Менара, повар ваш Илья на боку. Ангел мой,
ангел мой, может быть, и все наше земное ныне кажется тебе
каламбуром, вроде "ветчины и вечности" (помнишь?), а настоящий
смысл сущего, этой пронзительной фразы, очищенной от странных,
сонных, маскарадных толкований, теперь звучит так чисто и
сладко, что тебе, ангел, смешно, как это мы могли сон принимать
всерьез (мы-то, впрочем, с тобой догадывались, почему все
рассыпается от прикосновения исподтишка: слова, житейские
правила, системы, личности,--так что, знаешь, я думаю, что
смех--это какая-то потерянная в мире случайная обезьянка
истины).
перерыва, и оказалось, что я правильно делал, когда,
приближаясь к гостинице, трактовал все ее классические
прикрасы,-- кедр, эвкалипт, банан, терракотовый теннис,
автомобильный загон за газоном,-- как церемониал счастливой
судьбы, как символ тех поправок, которых требует теперь Прошлый
образ Фальтера. За годы разлуки со мной, вполне
нечувствительной для обоих, он из бедного жилистого студента с
живыми как ночь глазами и красивым крепким налево накрененным
почерком, превратился в осанистого, довольно полного господина,
сохранив при этом и живость взгляда, и красоту крупных рук, но
только я бы никогда не узнал его со спины, т. к. вместо толстых
гладких, в скобку остриженных волос, виднелась посреди черного
пуха коричневая от загара плешь почти иезуитской формы. В
шелковой, цвета пареной репы рубашке, с клетчатым галстуком, в
широких гриперловых панталонах и пегих туфлях, он показался мне
ряженым, но большой нос был все тот же, и им-то он безошибочно
почуял тонкий запах прошлого, когда, подойдя. я хлопнул его по
мускулистому плечу и задал ему мою загадку. Ты стояла чуть
поодаль, сдвинув голые лодыжки на кубовых каблуках и сдержанно,
с лукавым интересом оглядывая обстановку громадного пустого в
этот час холла, гиппопотамовую кожу кресел, строгого стиля бар,
английские журналы на стеклянном столе, нарочно простые фрески,
изображающие жидкогрудых бронзоватых дев на золотом фоне, одна
из которых, с параллельными прядями стилизованных волос,
спадающих вдоль щеки, почему-то стояла на одном колене. Могли
ли мы думать, что хозяин всей этой красоты когда-нибудь
перестанет ее видеть? Ангел мой... Пока что, приняв мои руки в
свои, сжимая их, морща переносицу и вглядываясь, в меня темными
прищуренными глазами, он выдерживал ту паузу, прерывающую
жизнь, которую выдерживает собирающийся чихнуть, не совсем еще
эная, удастся ли это,-- но вот удалось, вспыхнуло прошлое, и он
громко назвал меня по имени. Он поцеловал твою ручку, не
наклоняя головы, и благожелательно засуетясь, явно наслаждаясь
тем, что я, бывший человек, теперь застал его в полном блеске
той жизни, которую он сам создал силой своей ваятельской воли,
усадил нас на террасе, заказал коктейли и завтрак, познакомил
нас со своим зятем, интеллигентным человеком в темном
партикулярном платье, странно отличавшемся от экзотического
франтовства самого Фальтера. Мы попили, поели, поговорили о
прошлом, как о тяжело больном, мне удалось сбалансировать нож
на спинке вилки, ты приласкала чудную нервную собаку, явно
боявшуюся хозяина,-- и после минуты молчания, среди которого
Фальтер вдруг отчетливо сказал "Да", словно кончая консилиум,
расстались, пообещав друг другу то, что ни он, ни я не
собирались сдержать. Ты ничего не нашла замечательного" нем, не
правда ли?
содержавший спившегося отца при помощи уроков, а затем
медленно, упрямо и бодро добившийся благосостояния, ибо кроме
не очень доходной гостиницы у него были виноторговые дела,
шедшие весьма успешно. Но, как я потом понял, ты была неправа,
когда говорила, что это скучновато, что от таких энергичных
удачников всегда несет потом. Нет, теперь я безумно завидую
основной черте бывшего Фальтера, точности и крепости его
"волевой субстанции", как, помнишь, совсем по другому поводу
выражался бедный Адольф. Сидел ли он в окопе или в канцелярии,
спешил ли на поезд, вставал ли в темное утро в нетопленой
комнате, налаживал ли деловые связи, преследовал ли кого-нибудь
дружбой или враждой, он не только всегда владел всеми своими
способностями, не только всегда жил со взведенным курком, но
всегда был уверен, что сегодняшней и завтрашней, и всей череды
постепенных своих целей он добьется непременно, и притом
работал экономно, ибо метил невысоко я точно знал границу своих
возможностей. Его главная заслуга перед собой та. что он
сознательно обходил собственные таланты, делая ставку на
дюжинное, общепринятое, а ведь он был одарен странными, чем-то
обаятельными способностями, которые другой, менее
осмотрительный, постарался бы практически применить. Пожалуй,
только еще в самой молодости он не всегда умел сдержаться и
мешал казенное натаскивание гимназиста по казенному предмету с
необыкновенно изящными проявлениями математической мысли,
оставлявшими а моей классной какой-то холодок поэзии, когда он,
спеша , уходил. Я с завистью думаю, что, обладай я крепостью
его нервов, упругостью души, сгущенностью волн, он бы теперь
мне передал сущность нечеловеческого открытия, сделанного
недавно им, то есть не боялся бы, что сто сообщение меня
раздавит; я же со своей стороны был бы достаточно упорен, чтобы
заставать его все сказать до конца.
но, так как со дня нашего завтрака с Фальтером прошло больше
года, я не сразу узнал в человеке, бросившем на мои камни тень,
его смиренного зятя. Из машинальной вежливости я поднялся к
нему на панель, и он выразил мне свое болезное, соболиное:
случайно-де заглянул в мой пансион, где добрые люди не только
сообщили ему о твоей смерти, но издали указали ему на мою
фигуру среди пустого пляжа -- фигуру, ставшую некоторого рода
достопримечательностью (мне на минуту стало стыдно, что горб
моего горя виден со всех террас).
корешки резцов и занимая свое место в моем вялом сознании. Я,
должно быть, что-то спросил про Фальтера.
я узнал всю историю.
винограднейший из приморских городов, и, как обыкновенно,
остановился в тихом маленьком отеле, хозяин которого был его
давним должником. Надо себе представить этот отель,
расположенный под перистой мышкой холма, поросшего мимозником,
и не полностью застроенную улочку с полдюжиной каменных дачек,
где пели радиолы в небольшом человеческом пространстве между
млечным путем и олеандровой дремой, и пустыри, где вырабатывали
свой ночной цирк кузнечики, и растворенное окно Фальтера в
третьем этаже. Проведя гигиенический вечер в небольшом женском
Маккэфри Энн
Громыко Ольга
Корнев Павел
Контровский Владимир
Орловский Гай Юлий
Корнев Павел