вдали, было как бы наведено светлым лаком, погружало противоположную сторону
в блестящий туман, где, однако, раз останавливался там взор, все виделось с
отчетливостью бинокля, - и лица и выражения. Цирк, залитый светом, от
укрепленных под потолком трапеций, от медных труб музыкантов, шелестящих
нотами среди черных пюпитров, до свежих опилок, устилавших арену, - был во
власти электрических люстр, сеющих веселое упоение. Закрыв глаза, можно было
по слуху намечать все точки пространства - скрип стула, кашель, сдержанный
полутакт флейты, гул барабана, тихий, взволнованный разговор и шум, подобный
шуму воды, - шелеста движений и дыхания десятитысячного человеческого
заряда, внедренного разом в поперечный разрез круглого здания. Стоял острый
запах тепла, конюшен, опилок и тонких духов - традиционный аромат цирка,
родственный пестроте представления.
раз, вспыхивая неровным треском, перекатились аплодисменты. Но вот звякнул и
затрепетал третий звонок. Бухнуло глухое серебро литавр, взвыл тромбон,
выстрелил барабан; медь и струны в мелькающем свисте флейт понесли
воинственный марш, и представление началось.
к вершине горы ведут крутые тропинки. Он постепенно накаливал душу зрителя,
громоздя впечатление на впечатление, с расчетливым и строгим разнообразием;
благодаря этому зритель должен был отдать весь скопленный жар души
венчающему концу: в конце программы значился "Двойная Звезда".
жонглеры и фокусники следовали за укротителем львов. Два слона, обвязанные
салфетками, чинно поужинали, сидя за накрытым столом, и, княжеским движением
хобота бросив "на чай", катались на деревянных шарах. Задумчивое
остолбенение клоунов в момент неизбежного удара по затылку гуттаперчевой
колбасой вызвало не одну мигрень слабых голов, заболевших от хохота. Еще
клоуны почесывались и острили, как наездник с наездницей, на белых
астурийских конях, вылетели и понеслись вокруг арены. То бы Вакх и вакханка
- в шкурах барса, венках и гирляндах роз; они, мчась с силой ветра,
разыграли мимическую сцену балетного и акробатического характера, затем
скрылись, оставив в воздухе блеск и трепет грациозно-шальных тел, одержимых
живописным движением. После них, предшествуемые звуком трубы, вышли и
расселись львы, ревом заглушая оркестр; человек в черном фраке, стреляя
бичом, унизил их, как хотел; пена валилась из их пастей, но они вальсировали
и прыгали в обруч. Четыре гимнаста, раскачиваясь под куполом,
перебрасывались с одной трапеции на другую жуткими вольтами. Японец-фокусник
вытащил из-за ворота трико тяжеловесную стеклянную вазу, полную воды и живых
рыб. Жонглер доказал, что нет предметов, которыми нельзя было бы играть,
подбрасывая их на воздух и ловя, как ласточка мух, без ушибов и промаха;
семь зажженных ламп взлетали из его рук с легкостью фонтанной струи. Концом
второго отделения был наездник Ришлей, скакавший на пяти рыжих белогривых
лошадях и переходя, стоя, с одной на другую так просто, как мы
пересаживаемся на стульях.
конюшни. Служители прибирали арену. За эти пятнадцать минут племянница
министра Руна Бегуэм, сидевшая в его ложе, основательно похоронила надежды
капитана Галля, который, впрочем, не сказал ничего особенного. Он глухо
заговорил о любви еще утром, но им помешали. Тогда Руна сказала "до
свиданья" - с весьма вразумительным холодом выражения, но ослепшее сердце
Галля не поняло ее ровного, спокойного взгляда; теперь, пользуясь тем, что
на них не смотрят, он взял опущенную руку девушки и тихо пожал ее, Руна,
бестрепетно отняв руку, повернулась к нему, уткнув подбородок в бархат
кресла. Легкая, светлая усмешка легла меж ее бровей прелестной морщинкой, и
взгляд сказал - нет.
подергивалось. Он остановил на Руне такой долгий, отчаянный и пытливый
взгляд, что она немного смягчилась.
случилось с вами; что причиной вашего горя - я.
вне себя. Хуже всего то, что вы еще не любили.
чувства, может быть, сдвинуло бы ваше сердце с мертвой точки.
этому я прибавлю, что смотрела бы, как на несчастье, на любовь, если поразит
она меня без судьбы.
уже теперь где-нибудь это несчастье среди пристальных взглядов мужчин; но
восхищение так надоело ей, что она относилась к нему с презрительной
рассеянностью богача, берущего сдачу медью.
сказать?
двинула обнаженным плечом, - что такой судьбы я... недостойна. - Высокомерие
этого слова скрылось в бесподобной улыбке. - Но я все же хочу, чтобы эта
судьба была особенная.
искренним восторгом. - Вы достойны быть королевой. Я - обыкновенный человек.
Однако нет вещи, над которой я задумался бы, прикажи вы мне исполнить ее.
религиозное умиление. Когда Галль не понял ее, она захотела подвинуть его
ближе к своей душе. Так добрые люди любят, посетовав нищему о его горькой
доле, заняться анализом своих ощущений на тему: "добрый ли я человек"? А
нищему все равно.
сказала Руна. - Я ведь знаю людей. Должна вас изумить. Та судьба, с какой
могла бы я встретиться, не смотря на нее вниз, - едва ли возможна. Вероятно,
нет. Я очень тщеславна. Все, что я думаю о том, смутно и ослепительно. Вы
знаете, как иногда действует музыка... Мне хочется жить как бы в
несмолкающих звуках торжественной, всю меня перерождающей музыки. Я хочу,
чтобы внутреннее волнующее блаженство было осмыслено властью, не знающей ни
предела, ни колебаний.
простотой молодой матери, нашептывающей засыпающему ребенку сны властелинов.
немощи слов. Довольно, а то вы измените мнение обо мне в дурную сторону.
Руна задумалась, стал молча смотреть на ее легкий профиль, собирая, для
полноты впечатления, все, что о ней знал. Десяти лет она написала
замечательные стихи. Семнадцатый и восемнадцатый годы она провела в
кругосветном плавании, и ее экзотические рисунки были проданы с большой
выставки по дорогой цене, в пользу слепых. Она не искала популярности этого
рода - не любила ее. Она великолепно играла; ей по очереди пророчили то ту,
то другую славу, - она славы не добивалась. В ее огромном доме можно было
переходить из помещения в помещение с нарастающим чувством власти денег,
одухотворенной художественной и разносторонней душой. Независимая и
одинокая, она проходила жизнь в душевном молчании, без привязанностей и
любви, понимая лишь инстинктом, но не опытом, что дает это, еще не
испытанное ею чувство. Она знала все европейские языки, изучала астрономию,
электротехнику, архитектуру и садоводство, спала мало, редко выезжала и еще
реже устраивала приемы.
мягкости линий и выражения ее лицо было лицом блондинки, но под сверкающей
волной черных волос давало непостижимое сочетание зноя и нежности. Ее вполне
женственная, без впечатления хрупкости, фигура веяла свежестью и весельем
ясного тела. Она была чуть пониже Галля; он же, при среднем росте, казался
выше благодаря эполетам.
меланхолическими глазами доброго человека, которым пытался иногда придать
высокомерное выражение, передумав о Руне Бегуэм все, что пришло на мысль,
обратил внутренний взгляд к себе, но, не найдя там ничего особенного, кроме
здоровья, любви, службы и аккуратных привычек, почувствовал печаль смирения.
Ему не следовало говорить о любви. Все же в момент третьего звонка, как бы
дернутый его трелью за язык, он успел сказать: "Я желаю вам счастья..."
Конец фразы: "если бы - со мной..." - застрял в его горле. Он разгладил усы
и приготовился смотреть представление.
Он состоял в том, что широкоплечего, низкорослого человека связали по рукам
и ногам толстенными веревками, опутали проволокой; сверх того опоясали
кандалами руки и ноги. Затем его накрыли простыней; он повозился под ней
минуты две и встал совершенно распутанный; узы валялись на песке.
Цирк неслышно дышал. Заразительное ожидание проникло из души в душу,
напрягая чувства; взгляды, направленные к выходной занавеси, молча вызывали
обещанное явление. Музыканты перелистывали ноты. Прошло минут пять;
нетерпение усиливалось. Верхи, потрещав вразброд, разразились залпами
рукоплесканий протеста; средина поддержала их; низы беседовали, трепетали
веерами, улыбались.
среднего роста, прямой, как пламя свечи, с естественной и простой манерой;
задержась на мгновение, он вышел к середине арены, ступая мягко и ровно;
остановясь, он огляделся с улыбкой, обвел взглядом сверкающую впадину цирка
и поднял голову, обращаясь к оркестру.