согбенную фигуру обессиленного человека с глазами, как два чуть
теплящихся огонька. Он помедлил на пороге, а потом вошел в комнату и
спросил странным надтреснутым голосом:
я здесь?
Неужели ты - Дафид? Маленький Дафид с нашей фермы, который ушел в море
много лет назад?
вышел из хитрого и страшного испытания. Он усмехнулся.
голосе нарастала тоска, как набежавшая судорога боли.
коровья шкура. Кожа на лице, казалось, настолько загрубела, что
выражения на нем менялись лишь ценой сознательных усилий.
голос. - И больше не могу согреться. - 3ато я богат, - добавил он,
будто одно уравнивало другое. Разбогател вместе с тем, кого называют
Большой Пьер.
и на Тортуге - а слово это значит "черепаха", - и на Ямайке, и в
дремучих лесах Испаньолы охотился на дикий скот. Я там всюду бывал.
никогда и никуда не уезжал. - Сейчас сделаю тебе теплое питье. А Генри
- то так и ест тебя глазами, э, Дафид? Того гляди, сам в твои Индии
соберется! - Сама она эти свои слова считала пустой шуткой.
Матушка Морган внушала ему тот же страх, что и в те годы, когда он был
белобрысым деревенским мальчишкой. Старый Роберт понимал его смущение,
да и Матушка Морган как будто что - то заметила, - сунув ему в руки
дымящуюся кружку, она вышла из комнаты.
волнах будущего, смутные глаза застлал грядущий день. За их блеклой
голубизной словно громоздились события и судьбы, которые он нес. Она
тоже удалилась из комнаты - удалилась в чистую стихию Времени и
Будущего.
потом поерзал в кресле, устраиваясь поудобнее, точно свертывающаяся
калачиком собака.
присев на пятки, почтительно взирал на смертного, который держал в
горсти безмерность расстояний.
чащи, и про коричневых индейцев, которые в них живут, и про того,
которого называют Большой Пьер. Только, Роберт, что - то погасло во
мне, точно огарок на ветру. По ночам я лежал на корабельных палубах и
все думал, думал, как я буду рассказывать и хвастать, дай мне только
домой вернуться. И вот я вернулся - точно малое дитя поплакать в родных
стенах. Можешь ты это понять, Роберт? Хоть немного понять?
галеон, как его там называют, а у нас были только пистолеты да тяжелые
ножи - чтобы прорубать дорогу в зарослях. Двадцать четыре человека,
всего - навсего двадцать четыре, оборванные, в лохмотьях... Но этими
ножами, Роберт, мы творили гнусные дела. Скверно, когда парень,
трудившийся на земле, творит такое, а потом все думает об этом и не
может забыть. Капитан был храбрец, а мы подвесили его за большие пальцы
и только потом убили. Не знаю, зачем мы это сделали. Я помогал - и не
знаю почему. Кто - то сказал, что он проклятый папист. Так ведь и
Большой Пьер, по - моему, тоже был из них. А Других мы столкнули в море
- и, пока они шли на дно, такие бравые солдаты, изо рта у них рвались
вверх пузыри, пузыри воздуха, а их панцири блестели и мерцали,
опускаясь в глубину. Там в воде глубоко видно... - Дафид умолк и
уставился в пол.
меня в груди под ребрами будто живая тварь грызет и царапает, чтобы
выбраться вон. Я вот разбогател на таких делах, но все кажется, будто
одного этого еще мало. А ведь я, может, побогаче буду твоего родного
брата, сэра Эдварда.
сына, привставшего на колени у очага. Генри был как натянутая струна и
жадно впитывал каждое слово. Когда Роберт заговорил, он не смотрел на
Дафида.
откройся священнику. А в чем - знать не мне.
душа сразу же испаряется из человека и остается на ее месте одна какая
- то сухость, и все словно сморщивается. Никакая это не душа, а отрава,
что у меня в крови и в мозгу, Роберт. Из - за нее я и зарастаю
плесенью, как лежалый апельсин. Ползучие твари и ночные летуны, которых
приманивает в темноте твой костер, и большие бледные цветы - они там
все ядовитые. И обрекают человека на неслыханные муки. Вот даже сейчас
кровь скользит по моим жилам, точно ледяные иголки, а ведь я сижу перед
жарким огнем. И все это, все из - за сырого и смрадного дыханья
зарослей. Ты в них и не живешь вовсе, но стоит уснуть там или просто
прилечь, как они дохнут на тебя и погубят. А коричневые индейцы... да
ты погляди! - Дафид закатал рукав, и Роберт с омерзением, знаком
попросил его поскорее одернуть рукав, закрыть жуткую белую язву,
которая разъедала ему локоть.
разглядеть было. Но уложит она меня в могилу до срока, уж я знаю. И
отрава во мне не только эта. Там даже люди и те ядовитые. У матросов
есть такая песня...
них! Они много воюют? Какие они из себя?
этому делу. Если на испанцев не нападают, так убивают друг друга.
Гибкие они, точно змеи, быстрые, бесшумные и коричневые, как хорьки. И
будто сквозь землю проваливаются, едва начнешь в них целиться. Но народ
они храбрый и крепкий, и ничего не боятся, кроме собак и рабства! -
Дафид все больше увлекался своим рассказом. - Знаешь, малый, что они
делают с тем, кого захватят в стычке? Утыкают его с ног до головы
длиннющими колючками, а на конец каждой колючки надевают комок пуха
вроде мотка шерсти. И стоит бедняга пленный в кольце голых дикарей, и
они поджигают пух. И тот индеец, который не запоет, пока горит, как
факс*, будет проклят и объявлен трусом. Можешь ты вообразить, чтобы на
такое был способен белый? А вот собак они боятся, потому что испанцы
охотятся на них с большущими волкодавами, чуть им потребуются новые
рабы для рудников. Ну, индейцам - то рабство хуже смерти. Скуют
попарно, загонят в сырое подземелье, и так год за годом, год за годом,
пока не уморит их болотная лихорадка. Вот и рад всякий из них запеть,
когда загорятся колючки, и умереть в огне.
пламя. Свет, вспыхнувший было в его глазах, пока он говорил, вновь
угас.
спать, пока не открою тебе одного. Может, тогда мне легче станет,
может, выговорюсь и забуду хоть на эту ночь. Не могу я теперь жить
вдали от зарослей, от их жаркого дыхания. Ведь тут, где я родился, меня
бьет озноб и я все время мерзну. Так мне и месяца не протянуть. Наша
долина, где я родился, вырос, трудился, изгоняет меня в смрадную
геенну. Очищается от меня морозом. А теперь, не найдется ли у тебя для
меня постели, и с толстым одеялом, чтобы моя бедная кровь не застыла
вовсе? Утром я отправлюсь в путь. - Он умолк, и лицо его сморщилось,
словно от боли. - А как я любил зиму!
и снова сел у огня. Он поглядел на юношу, который снова неподвижно
вытянулся у очага.
негромко. И Генри оторвал глаза от дальних земель по ту сторону огня.
в тебе, точно крепкий дубок, - уехать в Лондон, в Гвинею, на Ямайку,
все равно куда, лишь бы уехать. Потому что тебе пятнадцать лет, потому
что ты силен и жаждешь новизны. Когда - то и для меня долина
становилась все уже, все теснее, пока, мне кажется, немножко меня не
задушила. Но разве тебя не пугают тяжелые ножи, мой сын? И яды, и
индейцы? Они не внушают тебе страха?
смысла. Но печаль Дафида, его муки, его больное, изможденное тело -
разве они тебя не пугают? Неужели ты хочешь скитаться по свету с такой
тяжестью на сердце?
домой, чтобы моя кровь осталась здоровой.
Лукин Евгений
Конюшевский Владислав
Свержин Владимир
Контровский Владимир
Браун Дэн
Посняков Андрей