бременем, и, честно говоря, я от него еще далеко не
освободился. Иногда я вижу его ночами во сне и чувствую, что
он, что самый факт существования такого человека, по сути,
мешает мне и тревожит меня, хотя я его прямо-таки полюбил.
звали Гарри Галлер2. Очень красивый кожаный чемодан произвел на
меня хорошее впечатление, а большой плоский кофр
свидетельствовал о прежних дальних поездках, -- во всяком
случае, он был облеплен пожелтевшими ярлыками отелей и
транспортных агентств разных стран, даже заморских.
постепенно узнавал этого необычного человека. Сначала я со
своей стороны ничего для этого не предпринимал. Хотя Галлер
заинтересовал меня, едва я его увидел, в первые несколько
недель я не сделал ни шагу, чтобы встретиться с ним или
вступить с ним в разговор. Однако, признаюсь, я с самого начала
немного за ним наблюдал, даже захаживал в его отсутствие к нему
в комнату и вообще немножко шпионил из любопытства.
безусловно и с первого же взгляда производил впечатление
человека значительного, редкого и незаурядно одаренного, лицо
его было полно ума, а чрезвычайно тонкая и живая игра его черт
отражала интересную, необыкновенно тонкую и чуткую работу духа.
Когда он, что случалось не всегда, выходил в беседе из рамок
условностей и, как бы вырвавшись из своей отчужденности,
говорил что-нибудь от себя лично, нашему брату ничего не
оставалось, как подчиниться ему, он думал больше, чем другие, и
в вопросах духовных обладал той почти холодной объективностью,
тем продуманным знанием, что свойственны лишь людям
действительно духовной жизни, лишенным какого бы то ни было
честолюбия, не стремящимся блистать, или убедить другого, или
оказаться правыми.
его пребывания здесь, собственно даже и не высказывание, ибо
состояло оно только в брошенном им взгляде. В актовом зале
университета должен был выступить с докладом один знаменитый
философ и историк культуры, человек с европейским именем, и мне
удалось уговорить Степного волка, который сперва всячески
отнекивался, послушать этот доклад. Мы пошли вместе и в зале
сидели рядом. Взойдя на кафедру и приступив к лекции, оратор
разочаровал многих слушателей, ожидавших увидеть чуть ли не
пророка, своим щеголеватым и суетным видом. Когда он для начала
сказал несколько лестных слов слушателям, поблагодарив
аудиторию за ее многолюдность, Степной волк бросил мне короткий
взгляд, выразивший критическое отношение к этим словам и вообще
к оратору, -- о, взгляд незабываемый и ужасный, о смысле
которого можно написать целую книгу! Его взгляд не только
критиковал данного оратора, уничтожая знаменитого человека
своей убийственной, хотя и мягкой иронией, это еще пустяк.
Взгляд его был скорее печальным, чем ироническим, он был
безмерно и безнадежно печален; тихое, почти уже вошедшее в
привычку отчаяние составляло содержание этого взгляда. Своей
отчаянной ясностью он просвечивал не только личность суетного
оратора, высмеивал не только сиюминутную ситуацию, ожидания и
настроения публики, несколько претенциозное заглавие
объявленной лекции -- нет, взгляд Степного волка пронзал все
наше время, все мельтешение, весь карьеризм, всю суетность, всю
мелкую возню мнимой, поверхностной духовности -- да что там,
взгляд этот проникал, увы, еще глубже, был направлен гораздо
дальше, чем только на безнадежные изъяны нашего времени, нашей
духовности, нашей культуры. Он был направлен в сердце всего
человечества, в одну-единственную секунду он ярко выразил все
сомнения мыслителя, может быть мудреца, в достоинстве, в смысле
человеческой жизни вообще. Этот взгляд говорил: "Вот какие мы
шуты гороховые! Вот каков человек!" -- и любая знаменитость,
любой ум, любые достижения духа, любые человеческие потуги на
величие и долговечность шли прахом и оказывались шутовством!
намеренью и желанью, в общем-то уже сказал самое существенное о
Галлере, хотя сперва собирался нарисовать его портрет лишь
исподволь, путем последовательного рассказа о моем с ним
знакомстве.
распространяться насчет загадочной "диковинности" Галлера и
подробно излагать, как я постепенно почувствовал и узнал
причины и смысл этого чрезвычайного и ужасного одиночества. Так
будет лучше, ибо свою собственную персону мне хотелось бы по
возможности оставить в тени. Я не хочу ни писать исповедь, ни
рассказывать истории, ни пускаться в психологию, а хочу лишь
как очевидец прибавить кое-какие штрихи к портрету этого
странного человека, от которого остались эти записки Степного
волка.
застекленную дверь, запрокинул по-птичьи голову и похвалил
хороший запах нашего дома, я заметил в незнакомце что-то
особенное, и первой моей наивной реакцией было отвращение. Я
почувствовал (и моя тетка, человек, в отличие от меня, совсем
не умственный, почувствовала примерно то же самое) -- я
почувствовал, что он болен, то ли как-то душевно, то ли
какой-то болезнью характера, и свойственный здоровым инстинкт
заставил меня обороняться. Со временем это оборонительное
отношение сменилось симпатией, основанной на большом сочувствии
к тому, кто так глубоко и долго страдал и чье внутреннее
умирание происходило у меня на глазах. В этот период я все
больше и больше осознавал, что болезнь этого страдальца
коренится не в каких-то пороках его природы, а, наоборот, в
великом богатстве его сил и задатков, не достигшем гармонии. Я
понял, что Галлер -- гений страдания, что он, в духе некоторых
тезисов Ницше3, выработал в себе гениальную, неограниченную,
ужасающую способность к страданию. Одновременно я понял, что
почва его пессимизма -- не презрение к миру, а презрение к себе
самому, ибо, при всей уничтожающей беспощадности его суждений о
заведенных порядках или о людях, он никогда не считал себя
исключением, свои стрелы он направлял в первую очередь в себя
самого, он ненавидел и отрицал себя самого в первую очередь...
я мало что знаю о жизни Степного волка, у меня есть все причины
полагать, что любящие, но строгие и очень благочестивые
родители и учителя воспитывали его в том духе, который кладет в
основу воспитания "подавление воли". Так вот, уничтожить
личность, подавить волю в данном случае не удалось, ученик был
для этого слишком силен и тверд, слишком горд и умен. Вместо
того чтобы уничтожить его личность, удалось лишь научить его
ненавидеть себя самого. И против себя самого, против этого
невинного и благородного объекта, он пожизненно направлял всю
гениальность своей фантазии, всю силу своего разума. Ибо в
том-то он и был, несмотря ни на что, истинным христианином и
истинным мучеником, что всякую резкость, всякую критику, всякое
ехидство, всякую ненависть, на какую был способен, обрушивал
прежде всего, первым делом на себя самого. Что касалось
остальных, окружающих, то он упорно предпринимал самые
героические и самые серьезные попытки любить их, относиться к
ним справедливо, не причинять им боли, ибо "люби ближнего
твоего" въелось в него так же глубоко, как ненависть к самому
себе, и, таким образом, вся его жизнь была примером того, что
без любви к себе самому невозможна и любовь к ближнему, а
ненависть к себе -- в точности то же самое и приводит к точно
такой же изоляции и к такому же точно отчаянию, как и
отъявленный эгоизм.
фактам. Итак, первое, что я узнал о Гарри Галлере, -- отчасти
благодаря своему шпионству, отчасти из замечаний тетушки, --
касалось его образа жизни. Что он человек умственно-книжный и
не имеет никакого практического занятия, выяснилось вскоре. Он
всегда залеживался в постели, часто вставал чуть ли не в
полдень и проделывал в халате несколько шагов, отделявших
маленькую спальню от его гостиной. Эта гостиная, большая и
приятная мансарда с двумя окнами, уже через несколько дней
приобрела другой вид, чем при прежних жильцах. Она наполнилась
-- и со временем наполнялась все больше. Вешались картины,
прикалывались к стенам рисунки, иногда вырезанные из журналов
иллюстрации, которые часто менялись. Южный пейзаж, фотографии
немецкого провинциального городка, видимо родины Галлера,
висели здесь вперемешку с яркими, светящимися акварелями4, о
которых мы лишь впоследствии узнали, что они написаны им самим.
Затем фотография красивой молодой женщины или девушки. Одно
время на стене висел сиамский Будда, смененный сперва
репродукцией "Ночи" Микеланджело5, а потом портретом Махатмы
Ганди6. Книги заполняли не только большой книжный шкаф, но и
Корнев Павел
Мичурин Артем
Посняков Андрей
Соломатина Татьяна
Пехов Алексей
Сертаков Виталий