из другого.
декартовским текстам. Дело в том, что текст иногда как бы пробует себя на
кончике пера, написанием его человек что-то в себе устанавливает (чего без
этого не было бы) - какой-то в последующем порождающий механизм движения или
состояния мысли, которое потом будет воспроизводиться. И если такой механизм
установлен, то текст не имеет значения. Его можно или не печатать, если он
дописан, или вообще не дописывать. Я имею в виду Декартовы "Правила для
руководства ума", раннюю его работу. Доводить ее до конца как текст не было
необходимости, потому что Декарта, повторяю, интересовали не тексты. Кстати
говоря, в истории французской прозы этот эпизод "неоконченной" работы
повторился, уже в XX веке, у другого "картезианца", который тоже считал
критерием истины и таланта письма радость разрешения. Речь идет о Марселе
Прусте и его первом романе "Жан Сантёй", также оставшемся незаконченным и не
напечатанным при его жизни. В нем уже содержится все, что позже и иначе, без
обращения к отставленной рукописи, разовьется в знаменитых "Поисках
утраченного времени". Ибо все установилось и... можно было не печатать и
извлекать из этого что-то другое. Как и у Декарта, у Пруста не было никакой
идолотрии, никакого благоговения, стояния по стойке смирно перед написанным.
И поэтому потеря рукописей их не слишком, видимо, огорчила бы. Декарт,
кстати, терял их неоднократно.
Установившееся движение, если возможен такой парадоксальный оборот; я говорю
"движение", но - "установившееся". То есть имеющее значение только в
качестве силы momentum'a, и тогда ты будешь всегда попадать стрелой в
мишень.
и можем наблюдать воочию удивительное пробуждение мысли в самом начале
Нового времени, некий полет освобожденного человеческого ума. И нам выпадает
великая привилегия (благодаря Декарту) ухватить, если сможем, конечно, то,
что мы называем обычно рождением нового мира, пережить то, что и
впоследствии, и вечно, для каждого и для всех людей будет значительно.
Какие-то первые самые существенные для человека ощущения, сравнимые с
непосредственностью и свежестью детского восприятия. Это то же самое, что с
замиранием сердца падать в некую блаженную пустоту, как бы растворяясь в
ней. Декарт дает нам эту возможность. И нам нужно попробовать этот
второй-первый раз. Повторить второй раз, но повторить его именно как бы
впервые, вместе с этим человеком гордой и великой души, родившейся в
хрупком, болезненном и обреченном на раннюю смерть теле. С человеком,
который почему-то пускался в военные и фехтовальные приключения, а затем
отправлялся в путешествия (дальше я расскажу, насколько странно это
выглядело), оставил свою родину и жил, следуя завету, что "хорошо живет тот,
кто хорошо скрывается", в чужой стране, в Голландии, где и издал то
немногое, что издал. Не забывая при этом главное, что и позволяет нам как-то
ухватить дух и движение мысли Декарта: этот человек принимал из мира только
то, что им через себя было пропущено и только в себе и на себе опробовано и
испытано. Только то, что - я!
именно свою жизнь, да еще поставленную на карту... Вспомним, что именно
Декарту принадлежат слова о том, что единственное, чего он хочет и о чем
будет говорить, это то, что он может почерпнуть из своей души и из великой
книги жизни1. Обычно в русском переводе в этом выражении фигурирует слово
"мир", но это неудачное слово, ибо оно ассоциируется с другим словесным
рядом, а именно - с "картиной мира" и т.п., то есть предполагает какую-то
концепцию, изображение его. А в действительности там, где у нас переводят
"мир", у Декарта стоит слово "monde", а оно имеет и другое значение -
"свет". То есть интенсивное общение, обмен, встречи, насыщение себя новым,
любопытным, характерным, выдающимся и открытым. Живая жизнь в свете. Поэтому
вместо "великой книги мира" лучше говорить "великая книга света" или жизни.
Это немножко разные вещи.
воспроизводящуюся - в истории французского духа - связку души. Это особое
воодушевление, энтузиазм. Какое-то стояние в звенящей прозрачности
одиночества, - одиночества, оживляющего все душевные силы, все, на что
способен сам, из собственного разума и характера, без опоры на что-либо
внешнее или на "чужого дядю", в полной отдаче всего себя этому особому
состоянию в "момент истины" (истины, конечно, о себе: смогу ли?!).
Возвышающая повязанность всего себя в каком-то деле перед лицом всего мира,
стояние лицом к лицу с ним, один на один, как в поединке. Я говорю, что это
- повторяющаяся структура французского энтузиазма, честолюбия, потому что я
смог бы сейчас развернуть всю философию Декарта (именно философию!) через
одну фразу бальзаковского героя (это уже XIX век): "Ну, теперь дело между
нами!" Нужно вспомнить, что именно с этими словами Растиньяк обращается с
холма к... распростершемуся перед ним Парижу. И именно это же ощущение было
у Декарта. Один на один - и посмотрим! Вот он и смотрел, пробуя себя.
Действительно, как говорил Шарль Пеги, хорошим шагом вышел в путь этот
французский всадник.
вещь, которая одновременно является онтологическим постулатом: тот, кто
сможет в воодушевлении обнаженного момента истины, в этом стоянии один на
один с миром хорошенько расспросить себя (что едва ли или почти невозможно),
тот опишет всю Вселенную. Не в том смысле, что человек, как он есть
эмпирически, - это Вселенная, а в том смысле, что если ты сможешь что-то в
себе выспросить до конца и у тебя хватит мужества, веря только этому,
раскрутить это до последней ясности, то ты вытащишь и весь мир, как он есть
на самом деле, и увидишь, какое место в его космическом целом действительно
отведено предметам наших стремлений и восприятии. Повторяю, опишет Вселенную
тот, кто сможет расспросить и описать себя. Вот - Париж, справлюсь ли с ним,
как говорит бальзаковский герой.
опоры. Чтобы встать на нее и по-архимедовски приподнять всю массу мира,
легкую, казалось бы, поскольку мы ее не замечаем, как атмосферное давление,
хотя на самом деле оно тяжелое, и из него труднее всего вырваться, если
вообще возможно.
не онтологический устой его миропорядка и космической гармонии (как тут не
вспомнить торжественно величавых и титанических героев испанского барокко).
Но как легко и ненатужно, с какой элегантностью и прозрачностью, с не
поддающимся имитации чувством меры повторяется эта форма в истории
французской традиции! Я уже упоминал бальзаковский текст. Но вот опять я
возвращаюсь - проскакивая все, что было надумано о времени и человеке в XVII
- XIX веках после Декарта, - к своему любимому Прусту и вспоминаю, что и он
стоял "один на один", ибо видел свою задачу в том, чтобы собой открываемым и
на свет Божий вытаскиваемым заново, как впервые, "связать нить минут, часов,
дней, десятилетий и стран". И думать, и испытывать только такие мысли и
состояния, которые уже экзистенциально, с опасностью для себя, задействованы
в этом поединке, в вопросе чести - в попытке рождения человека из ветхой
куколки бог весть какого существа. И все это - наперегонки со смертью. Хотя
смерть он так и не обогнал. Окончание романа "В поисках утраченного времени"
вышло в свет после смерти Пруста.
сути (я потом попытаюсь развить это теоретически) Декарт понял одну
фантастическую вещь - что для мысли самым страшным врагом является прошлое,
потому что то, что называется прошлым, складывается с такой скоростью, что
мы не успеваем ни подумать, ни понять, а уже кажется, что поняли, подумали и
пережили. Прошлое обладает видимостью понятого и пережитого просто потому,
что мы в каждую секунду, будучи конечными существами, не можем быть везде и
не имеем времени - оно должно было бы быть бесконечным, - чтобы раскрутить
то, что с нами происходит (что я в действительности чувствую, что увидел),
ибо все уже, как считал Декарт, отложилось, значения готовы, и мы лишь
накладываем их на пережитое и воспринятое. Но они - прошлое. То, что
существует в языке в виде значений и смыслов, - это прошлое. И память только
кажется хранилищем того, что якобы понято и пережито. В неподвластном нам
скрытом плане реальности весь мир завертелся и накрутился вокруг нас с
чудовищной скоростью, накладывая одно впечатление на другое, один смысл на
другой, одно событие на другое. А нам кажется, что это мы смотрим на
неподвижные предметы, что мы движемся вокруг них, а в действительности даже
в акте взгляда - вот я бросаю на вас взгляд, а вы на меня, - уже в этом акте
скорее не наши глаза движутся, а предметы и складываются в то прошлое,
которое и является врагом мысли. То есть врагом понимания того, что есть на
самом деле.
честолюбия), один на один с миром, вглядеться в себя, "обнажиться" в момент
истины и, рассказывая о мире, как истории своей души, раскрутить этот мир?
Декарт показал неопровержимо, что если уж мир раскручивать (в обратную
прошлому сторону!), то только так. Была бы душа, было бы что собирать...
Есть время бросать камни, и есть время их собирать. И надо впасть в этот
заданный архетип честолюбия, если хочешь того, чего хотел Декарт. А хотел
он, как я уже говорил, и всю жизнь искал - две, связанные между собой вещи,
покой души и волю. Это то, что в определенном смысле можно назвать
личностным пафосом Декарта. У всех нас есть пафосы, то есть то, что владеет
нашей личностью, связывает ее в нечто более или менее целое и задает нашу
судьбу впереди нас. Этот личностный пафос моего героя можно выразить и
словами другого человека, может быть, неожиданного в этом размышлении, -
Пушкина. Но ведь я употребил узнаваемые слова, а они принадлежат именно ему.
Поэтому декартовский пафос жизни можно выразить и пушкинской строкой: "На
свете счастья нет, но есть покой и воля".
Турень и пускаясь в путешествия, в странную жизнь в Голландии, казалось бы
уединенную и спокойную. За 20 лет он раз тридцать сменил место жительства.
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Лондон Джек
Каргалов Вадим
Свержин Владимир
Суворов Виктор