простых, отобранных наблюдений и в скромной, кристально ясной форме понимал
общество Монтескье и плохо понимало подавляющее большинство последующих
теоретиков. Этим классическая эпоха отличалась от последующей, скажем от
социологических теорий XIX и XX веков, когда появляется буря слов, но нет
того простого понимания, которое было у Монтескье, было у Монтеня и которое
было у Канта. Не случайно у него такая французская форма выражения мысли.
Особенно, когда он пишет простое и маленькое эссе в ответ на какой-нибудь
вопрос, или разъясняет какую-нибудь деталь, или откликается на обращение
академии. Конечно, например, в "Критике чистого разума" его мысль строится и
движется очень сложно, она ломает красоту и гармонию фразы, но там, где Кант
выражает себя непосредственно, где не ставит перед собой задачи тут же
уловить неуловимую жар-птицу, - там он очень элегантен в выражениях, там он
очень французский.
немецкой философии. Кант, в этом смысле, не немецкий философ. Это не значит,
что он не мыслил внутри немецкого языка и не был привязан к своему месту. Но
в его времена еще не было понятия "нация" и тем более не было
национал-философов, то есть идеологов, которые под барабанный бой фраз
хотели вести вперед свои народы. Среди многих предрассудков, мешающих нам
понять, что говорится со страниц кантовских сочинений, - предрассудок
рассматривать Канта как ступеньку к чему-то. Обычная формула такова: Кант -
родоначальник немецкой классической философии, немецкого классического
идеализма. Но о Канте нельзя сказать, что это тот Абрам, который родил
Исака. Он не занимает место, как бабочка, на какой-то ступеньке эволюции.
некую клеточку, но еще и потому, что это философ, который мыслил в том, о
чем мыслил (а мы всегда мыслим конечным образом и о каких-то конкретных
предметах), с отсветом незнаемого на знаемом. То знаемое, которое он
излагает, которое ему удалось ухватить, всегда окружено ореолом, несет на
себе отсвет незнаемого, какого-то открытого пространства, и только на фоне и
в просвете этого пространства оно само и есть знаемое, и есть кантовская
мысль. Поэтому нам сразу как-то легко, у нас появляется надежда на то, что
если мы в связи с Кантом что-то подумаем и это подуманное не будет похоже на
то, что написано Кантом, то все-таки подуманное нами тоже окажется
кантонской мыслью, потому что на кантонской мысли всегда лежит отсвет
незнаемого. Он как бы предполагает незнаемое и внутри незнаемого формулирует
то, что может сформулировать; иначе говоря, формулирует всегда с учетом
ореола незнаемого, оставляя тем самым место и нашим мыслям. Наши мысли могут
легко проверяться в связи с Кантом. Мысли ведь тоже реальные эмпирические
явления, и как реальные явления они подчиняются закону понятности, или
интеллигибельности. Если я, не меняя ad hoc какого-нибудь принципа
объяснения, могу понять, не вступая с собой в противоречие, смогу поставить
на разумное место совершенно различные мысли Канта и они у меня не будут
распадаться в кучу мусора, а останутся космосом, или гармонией, - тогда
понимание правильно. Если сами мысли являются эмпирическими фактами и если
есть совокупность такого рода мыслей, то мы можем проверить свое понимание,
измеряя его тем, насколько эти мысли приводятся в понятную связь, ставятся
на свое место так, что не возникает противоречия и мысли не распадаются, а
могут держаться вместе, не требуя для каждого случая разнородных гипотез ad
hoc.
в том пошлом смысле, какой установился в учебниках и в котором мы часто
склонны это понимать. Это критицизм в широком и очень странном смысле,
трудноуловимом, но интуитивно легко понятном, если поставить это слово в
понятную связь, следуя только что введенному мною правилу: Скажем, можно ли
Хлебникова назвать критицистом? А ведь Кант делает ту же работу. Она тоже
лежит в области самой возможности философии, ее средств и философского языка
как такового. Так же как предметом Хлебникова были средства поэзии вообще, а
не написание отдельных хороших стихотворений и поэм - у него их практически
нет, хотя он поэт, - так и у Канта тоже все книги некрасивые, уродливые,
незавершенные, кроме отдельных, как я уже сказал, маленьких эссе. У него в
каждой из его больших книг повторяются куски в какой-нибудь его другой
большой книги. Скажем, вешая читать "Критику чистого разума", не читая
параллельно "Критику способности суждения" или "Критику практического
разума". Но эта бесконечная работа и есть размышление о возможности
философии, о ее средствах, о тем, как построен философский язык и что мы
вообще можем, философствуя. Давайте договоримся понимать критицизм Канта
именно так.
потому что я постараюсь, чтобы догматических предпосылок в нашей работе не
было, чтобы мы попытались иметь дело с Кантом так, как если бы через Канта
имели дело с самими собой. Это попытка реального переживания, попытка читать
Канта как написанное о себе - обо мне, о вас. Значит, во-первых, мы не будем
различать "до-критического" и "критического" Канта. Кант - это живой,
производящий организм, а организм имеет право, если он организм, в возрасте
шестидесяти лет проделать нечто, как будто тебе только двадцать. Организму
нельзя предписывать этапы, которые он должен проходить. Этапы неповторимы,
то есть если они пройдены - повторить их нельзя. А Кант может.
Следовательно, мы имеем дело с организмом.
Первая работа Канта "Мысли об истинной оценке живых сил" и итоговая
естественнонаучная работа "Всеобщая естественная история и теория неба" были
напечатаны соответственно в 1746-м и 1755 г. и к философии, казалось бы,
никакого отношения не имеют. Собственно философские работы Канта появляются
только после 55-го года, причем это учебные работы - диссертация,
произведения, написанные на конкурс по предложению академии, то есть работы,
выдержанные в традиционных формах научного общения того времени. А работы
Юма вышли гораздо раньше, в тридцатых годах, и знакомство с ними Канта может
быть датировано не позднее чем двумя-тремя годами после их появления. Но
тогда мы оказываемся перед странностью. Мы говорим, повторяя слова Канта,
что Юм пробудил его от догматического сна. Однако странное пробуждение:
книжка стучится в дверь сознания спящего в течение нескольких десятков лет.
Человек прочитал Юма десятилетие назад и вдруг сейчас проснулся. Конечно,
это чушь. Просто в случае Канта мы имеем дело с чем-то, находящимся в
процессе непрерывной и бесконечной работы.
Джойс, имея в виду свою бесконечную книгу "Поминки по Финнегану". В
переписке с друзьями он называл это тайное священнодействие, которым он
занимался у себя дома и которое происходило у него в голове, - work in
progress, работой в состоянии делания. Слово "progress" передает здесь нечто
в движении, на ходу, в деле. Такова была и работа Канта - это раскручивание
какой-то бесконечной, но одной ленты. Очень часто Кант делал один заход,
второй, третий, и на третьем заходе понятней прописывалось то, что делалось
в первом. Поэтому вторая наша догматическая предпосылка будет состоять в
том, что мы берем все "Критики" Канта как одну работу или один мир. Это все
новые опыты, никаких "статуй", завершенных произведений у Канта нет. Как нет
поэм и стихотворений у Хлебникова.
одной неожиданной позиции (которую можно доказать) - что Кант принадлежит к
числу тех философов, у которых нет системы. Нет системы Канта. Если,
конечно, под "системой" иметь в виду строгий смысл этого слова. У Канта нет
какого-то выделенного им конкретного явления, подобного, скажем,
обозначенному у Гегеля понятием "мировой дух" или у Шеллинга понятием
"художественный гений", в свете которого все объединяется и из которого все
выводится. Система - это нечто, что выводимо из некоторого принципа,
положенного в основание системы. У Канта же нет такого явления, которым он
пользовался бы как универсальным ключом для объяснения и одновременно для
построения системы, - поэтому нет и системы. И вот к пониманию того, что
лежит перед нами без системы, мы можем поставить эпиграфом сочетание трех
слов, промелькнувшее у Канта в работе "Грезы духовидца, поясненные грезами
метафизика": вяжущая сила самопознания. Мне в этой связи сразу
представляется образ какой-то массы энергетически напряженных элементов,
которые, если они не приведены в связь, разорвут тебя или окружающий мир на
части. То, что их соединяет в одну могучую единицу, излучающую энергию, и
есть вяжущая сила самопознания. Когда она выполнила работу - текст излучает
когерированный луч.
Кант не упустил удовольствия переписать полностью весь титульный лист
сочинения Гердера, причем не только название, год и место издания, но и
эпиграф. Для рецензии в переписывании эпиграфа, конечно, не было никакой
необходимости. Канта вела его основная внутренняя форма, организованная
вокруг вяжущей силы самопознания. Потому что эпиграф Гердера, взятый им из
римского поэта Персия, звучит так: "Кем быть тебе ведено богом и занимать
суждено средь людей положенье какое. Это познай". В этом весь Кант. Он с
удивлением и недоумением смотрит вокруг себя, на людей (кажется даже, что он
и нас видит), которые хотели бы, чтобы Бог был в мире сам собой, независимо
от их нравственного усилия и от выполнения ими движения по траектории
вяжущей силы самопознания. Он видит, что эти люди хотели бы, чтобы мир был
устроен до них, без них и после них так же надежно, и не понимает, как такое
вообще можно предполагать, как можно прибегать к образу Бога в смысле такого
устройства мира. Ведь Я, движущееся по траектории вяжущей силы самопознания,
есть элемент в мире, без которого этого мира не было бы. Мир есть то, что
создается после того и в зависимости от того, как каждый выполнит завет:
"Кем быть тебе ведено богом и занимать суждено средь людей положенье какое.
Это познай..."
видели Канта проходящим по улице и называли его "красавчик-магистр". Это
слово "красавчик", казалось мне, совершенно неприменимо к Канту - человеку с
непомерно большой головой, посаженной на хилое тело. Но потом я понял: у
Канта были очень правильные, выразительные, одухотворенные черты лица и
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Белов Вольф
Куликов Роман
Шилова Юлия
Беляев Александр