картинности, чувствительной, кое-где пересахаренной до женственности,
неровной в темпе, без стремления к логической опрятности, чрезвычайно
убеждённой и поэтому не считающей нужным давать доказательства,
подозрительной даже по отношению к пристойности доказывания в качестве
книги для посвящённых, музыки для сих последних, крещённых знамением
музыки, соединённых от основания вещей для совместных и редких переживаний
в искусстве, знака, по которому узнают друг друга родные по крови in
artibus, высокомерная и мечтательная книга, замыкающаяся с самого начала
ещё более от profanum vulgus образованных , чем от народа , но которая, как
то доказал и доказывает её успех, знает достаточный толк и в том, как найти
себе сомечтателей и заманить их на новые тропинки и места для плясок. Здесь
во всяком случае говорил это признавали и с любопытством, и с некоторым
нерасположением чуждый голос, ученик ещё неведомого бога , который пока что
прятался под капюшоном учёного, под тяжеловесностью и диалектической
неохотливостью немца и даже под дурными манерами вагнерианца; тут был
налицо дух с чуждыми, ещё не получившими имени потребностями, память,
битком набитая вопросами, опытами, скрытностями, к которым приписано было
имя Диониса, как лишний вопросительный знак; здесь вела речь так с
подозрительностью говорили себе какая-то мистическая и чуть ли не
менадическая душа, которая с напряжением и произвольно, как бы в
нерешимости открыться ли ей или скрыть себя, лепетала на чужом языке. Ей бы
следовало петь, этой новой душе , а не говорить! Как жаль, что то, что я
имел тогда сказать, я не решился сказать как поэт: я бы, пожалуй, это смог!
филолога почти всё предстоит ещё открыть и вырыть! Прежде всего ту
проблему, что здесь налицо проблема, и что греки, пока у нас нет никакого
ответа на вопрос что такое дионисическое начало? , остаются для нас, как и
прежде, совершенно непонятными и недоступными представлению...
ответ на это, здесь говорит знающий , посвящённый и ученик своего бога.
таком трудном психологическом вопросе, каковой представляет происхождение
трагедии у греков. Одним из коренных является вопрос об отношении греков к
боли, о степени их чувствительности оставалось ли это отношение всегда себе
равным, или оно перекинулось в обратное? Тут вопрос в том, действительно ли
их всё усиливавшееся стремление к красоте, к празднествам, увеселениям,
новым культам выросло из недостатка, лишения, из меланхолии, из чувства
боли? Ибо, предположив, что это именно так а Перикл (или Фукидид) даёт нам
это понять в великой надгробной речи, в чём могло бы в таком случае иметь
свои корни противоположное стремление, по времени проявившееся раньше,
стремление к безобразному, добрая строгая воля старейших эллинов к
пессимизму, к трагическому мифу, к образу всего страшного, злого,
загадочного, уничтожающего, рокового в глубинах существования, в чём могла
бы иметь свои корни трагедия? Быть может, в удовольствии, в силе, в бьющем
через край здоровье, в преизбытке полноты? И какое значение имеет в этом
случае, ставя вопрос физиологически, то исступление, из которого выросло
как трагическое, так и комическое искусство, дионисическое исступление? А
что, если исступление не есть необходимый симптом вырождения, падения,
перезревшей культуры? Быть может, существуют вопрос для психиатров неврозы
здоровья? Неврозы народной молодости и моложавости? На что указывает этот
синтез бога и козла в сатире? На основании какого личного переживания, по
какому внутреннему порыву грек должен был прийти к представлению о
дионисически-исступлённом и первобытном человеке как о сатире? И что
касается происхождения трагического хора, не было ли в те века, когда
греческое тело цвело, когда греческая душа через край била жизнью,
каких-либо эндемических восторгов? Видений и галлюцинаций, сообщавшихся
целым общинам, целым культурным собраниям? А что, если греки, именно в
богатстве своей юности, обладали волей к трагическому и были пессимистами?
наибольшие благословения? И что, если, с другой стороны и наоборот, греки
именно во времена их распада и слабости становились всё оптимистичнее,
поверхностнее, всё более заражались актёрством, а также всё пламеннее
стремились к логике и логизированию мира, т. е. были в одно и то же время и
радостнее и научнее ? А что, если назло всем современным идеям и
предрассудкам демократического вкуса победа оптимизма, выступившее вперёд
господство разумности, практический и теоретический утилитаризм, да и сама
демократия, современная ему, представляют, пожалуй, только симптом никнущей
силы, приближающейся старости, физиологического утомления? И именно
не-пессимизм? Не был ли Эпикур оптимистом именно в качестве страдающего?
книга, прибавим к ней ещё труднейший из затронутых в книге вопросов: что
означает рассмотренная в оптике жизни мораль?..
деятельностью человека по существу выставляется искусство, а не мораль; в
самой книге неоднократно повторяется язвительное положение, что
существование мира может быть оправдано лишь как эстетический феномен.
скрытый, за всеми процессами бытия Бога , если вам угодно, но, конечно,
только совершенно беззаботного и неморального Бога-художника, который как в
созидании, так и в разрушении, в добром, как и в злом, одинаково стремится
ощутить свою радость и своё самовластие, который, создавая миры,
освобождается от гнёта полноты и переполненности, от муки сдавленных в нём
противоречий. Мир, в каждый миг своего существования достигнутое спасение
Бога, как вечно сменяющееся, вечно новое видение, предносящееся
преисполненному страданий, противоположностей, противоречий, который
способен найти своё спасение лишь в иллюзии; вся эта артистическая
метафизика может показаться произвольной, беспочвенной, фантастической
существенно в ней то, что здесь выдаёт себя дух, который когда-нибудь да
решится, пренебрегая всеми опасностями, восстать против морального
истолкования и морального значения существования. Здесь заявляет о себе,
быть может в первый раз, пессимизм по ту сторону добра и зла , здесь
получает своё выражение и формулу та извращённость духовного строя , против
которой Шопенгауэр заблаговременно и неустанно метал свои самые гневные
проклятия и громовые стрелы, философия, осмелившаяся перенести самоё мораль
в мир явлений, низвести её этим и поставить на одну доску не только с
явлениями (в смысле идеалистического terminus technicus), но даже с
обманами , как иллюзию, мечту, заблуждение, истолкование, приспособление,
искусство. По-видимому, вся глубина этой антиморальной склонности лучше
всего может быть измерена, если обратить внимание на осторожное и
враждебное молчание, которым на протяжении всей книги обойдено
христианство, это самое необузданное проведение моральной темы в различных
фигурациях, какое только дано было до сих пор услышать человечеству. Да и в
самом деле, трудно найти чисто эстетическому истолкованию и оправданию
мира, как оно проповедуется в этой книге, более разительную антитезу, чем
христианское учение, которое и есть, и хочет быть лишь моральным, и своими
абсолютными мерками, хотя бы, например, уже своей правдивостью Бога,
отталкивает искусство, всякое искусство в область лжи, т. е. отрицает,
проклинает, осуждает его. За подобными образом мысли и способом оценки,
которые по необходимости враждебны искусству, раз они хоть сколько-нибудь
подлинны, я искони ощущал и враждебность к жизни, свирепое мстительное
отвращение к ней: ибо всякая жизнь покоится на иллюзии, искусстве, обмане,
оптике, необходимости перспективы и заблуждения. Христианство с самого
начала, по существу и в основе, было отвращением к жизни и пресыщением
жизнью, которое только маскировалось, только пряталось, только наряжалось
верою в другую и лучшую жизнь. Ненависть к миру , проклятие аффектов, страх
перед красотой и чувственностью, потусторонний мир, изобретённый лишь для
того, чтобы лучше оклеветать этот, на деле же стремление к ничто, к концу,
к успокоению, к субботе суббот всё это всегда казалось мне, вместе с
безусловной волей христианства признавать лишь моральные ценности, самой
опасной и жуткой из всех возможных форм воли к гибели или, по крайней мере,
признаком глубочайшей болезни, усталости, угрюмости, истощения, оскудения
жизни, ибо перед моралью (в особенности христианской, т. е. безусловной,
моралью) жизнь постоянно и неизбежно должна оставаться неправой, так как
жизнь по своей сущности есть нечто неморальное; она должна, наконец,
раздавленная тяжестью презрения и вечного нет , ощущаться как нечто
недостойное желания, недостойное само по себе. И сама мораль что, если она
есть воля к отрицанию жизни , скрытый инстинкт уничтожения, принцип упадка,
унижения, клеветы, начало конца? И следовательно, опасность опасностей?..
инстинкт, как заступнический инстинкт жизни, и изобрёл себе в корне
противоположное учение и противоположную оценку жизни, чисто артистическую,
антихристианскую. Как было назвать её? Как филолог и человек слов, я
окрестил её не без некоторой вольности, ибо кто может знать действительное
имя Антихриста? именем одного из греческих богов: я назвал её
дионисической.