Чтение 2–й страницы книги ~Саша и Шура~

похвальные грамоты получают. Вот Саша, наверное, тоже хорошо учится.

При этих словах у меня как-то неприятно засосало в том самом месте, которое
называют "под ложечкой".

- И у меня племянник тоже отличник, - продолжал Андрей Никитич, - а такие
гири поднимает, что мне никогда не поднять.

- Ну, Веник циркачом быть не собирается! - заявила Ангелина Семеновна. И
сама поплелась на станцию.

С тех пор она больше не разговаривала с Андреем Никитичем. Да и со мной
тоже. Ко мне она обращалась только в самых необходимых случаях. Например,
говорила: "Мне нужно переодеться". И мы с Андреем Никитичем оба выходили в
коридор.

Он тоже, как и Ангелина Семеновна, хорошо изучил наш путь и знал, казалось,
каждую станцию. Но только совсем по-другому.

- Видишь кирпичную коробку? - спрашивал он. - Это консервный завод. Сома в
томате любишь? Так вот здесь, на той вон речке, что за станцией, этого
ленивого сома в сети загоняют, а потом уж в томат и в банку!.. А вон там,
за поворотом, большущий совхоз. Животноводческий!.. Когда в самолете
летишь, кажется, что облака с неба вниз спустились и ползают по земле. А на
самом деле это белые овцы. Стадо овец!

Андрей Никитич ехал в гости к брату.

- Врачи советуют лечиться, в санаторий ехать, - сказал он. - А я на охоту
да на рыбалку больше надеюсь. Вот и еду...

Я как услышал, что Андрею Никитичу надо лечиться, так ушам своим не
поверил. Зачем, думаю, такому силачу лечиться? Ведь он в два счета
справился с окном, которое, как говорили проводники, "заело" и которое они
никак не могли открыть.

Он заметил мое удивление и сказал:

- Да, облицовка-то вроде новая, не обносилась еще, а мотор капитального
ремонта требует.

- Какой мотор? - удивился я. Андрей Никитич похлопал себя по боковому
карману - и я понял, что у него больное сердце.

- Если не вылечусь, перечеркнут мои боевые погоны серебряной лычкой - и в
отставку. А не хочется мне, Сашенька, в отставку, очень не хочется...

Андрей Никитич заходил по коридору. Шаги у него вдруг стали медленные и
тяжелые-тяжелые, как будто он на протезах ходил.

Потом он остановился возле окна, погрузил все десять пальцев в свои густые,
волнистые волосы и стал изо всей силы ерошить их, словно грустные мысли
отгонял.

- А ведь я на следующей станции за Белогорском вылезаю, - сказал Андрей
Никитич. - Выходит, соседями будем. Я очень обрадовался:

- Приходите к нам в гости! А? Вам ведь, наверное, гулять полезно? И дедушка
как раз доктор...

Я достал нарисованный мамой план городка. Там была и дорога, которая вела
от станции к дедушкиному домику. Это мама для меня нарисовала, чтобы я не
заблудился. Андрей Никитич долго разглядывал план и чего-то ухмылялся про
себя.

- Ладно, - говорит, - как-нибудь нагряну.

Вечером Андрей Никитич достал из бокового кармана кителя маленькие, как
будто игрушечные, походные шахматы, и мы стали сражаться. Я не выиграл ни
одной партии. Но Андрей Никитич не предлагал мне фору, не давал ходов назад
и долго обдумывал каждый ход. Мне это очень нравилось, и я сдавался с таким
радостным видом, что Венику издали, наверное, казалось, будто я все время
одерживаю самые блистательные победы.

Венику тоже захотелось сыграть в шахматы. Но я заметил, как Ангелина
Семеновна наступила ему на ногу, он испуганно заморгал глазами и уткнулся в
книгу.

А ночью я вдруг проснулся оттого, что вспыхнул верхний, синий свет. Я
приоткрыл глаза и увидел, что Андрей Никитич ищет что-то в боковом кармане
кителя, который висел у него над головой на гнутой алюминиевой вешалке.
Наконец он вытащил из кармана кусочек сахару. От синей лампы и белоснежный
сахар, и серебристая вешалка, и зеленый китель, и лицо Андрея Никитича -
все казалось синим.

"Проголодался он, что ли? - удивился я. - Вот странно: взрослый, а сладкое
любит. В боевом кителе сахар таскает!" Но тут я увидел, что Андрей Никитич
достал из-под подушки маленький пузырек, стал капать из него на сахар и
шевелить губами - отсчитывать капли. Потом он спрятал пузырек обратно под
подушку, а сахар положил в рот - и вдруг тяжело задышал. Я вспомнил, что
так же вот принимала лекарства моя бабушка, когда у нее, как она говорила,
"сосуды лопались".

Я свесился с полки и тут только разглядел, что лицо у Андрея Никитича было
очень бледное (издали-то мне синяя лампа мешала разглядеть), а на лбу
выступили крупные капли.

- Андрей Никитич, вам плохо? - тихонько прошептал я. - Может, нужно
что-нибудь?

- Нет-нет... Ничего не нужно, - шепотом ответил он и через силу улыбнулся.
- Спи... Тебе ведь завтра вставать рано.

Я потушил синюю лампу, но долго еще не решался уснуть: а вдруг Андрею
Никитичу станет плохо и нужна будет срочная помощь? Чтобы не слипались
глаза, я стал глядеть в окно.

А за окном медленно просыпалось утро. Понизу стелился белый туман, а
поверху - такие же белые клубы от паровоза. Между этими дымками, как на
длинном-предлинном экране, проносились поля, деревни, неровные, словно с
отбитыми краями, голубые блюдца озер...

Так незаметно я и заснул.

Разбудил меня Андрей Никитич. Вид у него был самый бравый, лицо было чисто
выбрито и очень приятно пахло одеколоном и чем-то еще. Мне показалось, что
это запах свежей студеной воды. Это ведь только говорят, что вода не имеет
запаха, а на самом деле имеет, и даже очень приятный.

Внизу в полной боевой готовности, окруженная своими бесчисленными
чемоданами, узелками и сумками, восседала Ангелина Семеновна. А Веник читал
книгу, тихо забившись в угол скамейки.

Он вообще всю дорогу читал. А говорил очень мало и все какими-то мудреными
фразами. Например, вместо "хочу есть" он говорил "я проголодался", а вместо
"хочу спать" - "меня что-то клонит ко сну".

Я быстро собрал свои вещички в маленький чемодан, который у нас дома
называли "командировочным", потому что папа всегда ездил с ним в
командировки. Мы с Андреем Никитичем вышли в коридор. И тут я, помню,
тяжело вздохнул. И вагон наш, сбавляя скорость, тоже тяжело вздохнул,
словно ему не хотелось отпускать меня.

Я вообще заметил, что в поезде как-то часто меняется настроение. Вот,
например, в первые часы пути мне все казалось очень интересным, просто
необычайным: и стук колес где-то совсем близко, прямо под ногами; и
настольная лампа, похожая на перевернутое ведерко; и лес за окном, то
подбегающий к самому поезду, то убегающий от него... Но уже очень скоро
меня стало разбирать любопытство: а какой из себя этот самый Белогорск? А
как я там жить буду? И уже хотелось, чтобы поскорее замолчали колеса и
поскорее я добрался до дедушки. А вот сейчас мне стало грустно... Я успел
привыкнуть ко всему в вагоне, особенно к Андрею Никитичу, и очень не хотел
с ним расставаться.

* * *

Послушные паровозному гудку, тронулись и поплыли вагоны. Андрей Никитич
стоял у окна и махал фуражкой. Он махал мне одному. Я это знал. Знала это и
Ангелина Семеновна, поэтому она демонстративно повернулась к поезду спиной
и стала рыться в своем синем мешочке, похожем на те мешки, в которых
девчонки сдают галоши в раздевалку, только чуть поменьше. Ангелина
Семеновна прятала этот мешочек под кофтой.

Сперва она вытащила какую-то большую бумажку, сделала испуганное лицо и
спрятала деньги обратно. Потом вынула бумажку поменьше и снова испугалась.
Наконец вытянула совсем маленькую и стала размахивать этой бумажкой с таким
видом, будто клад в руке держала. Скоро к ней подъехала телега. Возчик,
небритый дяденька с папироской за ухом, оглядывался по сторонам так, словно
украл что-нибудь. И лошаденка тоже испуганно косила своими большими
лиловыми глазами.

- Только поскорше, гражданочка, - сказал возчик. - Поскорше, пожалста.

Казалось, он так торопится, что нарочно сокращает и коверкает слова. И еще
мне показалось, что все слова, которые он произносил, состояли из одной
только буквы "о".

Ангелина Семеновна "поскорше" никак не могла. Она очень долго устраивалась
в телеге. Сперва размещала вещи так, чтобы ничего не упало, не разбилось и
не запачкалось. Потом долго усаживала Веника - так, чтобы его не очень
растрясло и чтобы ноги в колесо не попали.

Усевшись сзади, она догадалась наконец спросить, к кому я приехал. А
услышав, что я приехал к дедушке и что дедушка мой доктор, она снова
соскочила на землю, за что возчик обозвал ее "несознательной гражданочкой".

- У тебя здесь дедушка? - воскликнула Ангелина Семеновна. - Так это же
чудесно! Садись к нам! Поедем вместе. Может быть, у него комната для нас
найдется, а? И Веник будет под наблюдением - он ведь такой болезненный
мальчик. Будем жить одной семьей!

Я вовсе не собирался жить с Ангелиной Семеновной "одной семьей" и поэтому
сказал, что у дедушки всего одна и очень маленькая комнатка, хотя на самом
деле понятия не имел, какая у него квартира. Ангелина Семеновна залезла
обратно в телегу, возчик хлестнул свою лошаденку - заскрипели колеса, и
ноги Ангелины Семеновны заколотились о деревянную грядку телеги.

Я огляделся по сторонам. За станцией и по обе стороны от нее была
глубокая-глубокая, вся в солнечных окнах, березовая роща. Воздух был
какой-то особенный - свежий, будто только что пролился на землю шумный и
светлый летний дождь. Возле реки всегда бывает такой воздух. Но самой реки
не было видно: она пряталась за рощей.

От всей этой красоты я так расчувствовался, что даже забыл придерживать
пальцем крышку своего "командировочного" чемодана, как наказывала мне мама.