карапуза мать ему не доверила, сама управляется, а тот теребит ее юбку,
норовит ухватиться ручонками за блузку, которую распирает могучая грудь,
готовая вскормить еще столько же. Детей не вагонная сутолока и теснота лепят
к матери, а притяжение крови, той, что питала их в утробе; в ушах малышей до
сих пор звучит там же усвоенная ими мелодия бытовой речи, что загодя дала
образы люлек, таза, в котором обмывались розоватые и пухлые тела, ложки, ко
рту подносимой, кухоньки, букваря, - все, все было услышано, переварено,
принято к использованию в недалеком будущем; в ладе родной речи впитались
жесты матери, привычки ее, и только русский ребенок может так вот тянуться к
матери, дергать ее юбку, прикладывать пятерню к носу, плакать навзрыд,
почесываться да лупить глаза на постройки, обычные вдоль железнодорожных
путей, - странная, однако, архитектура этих зданий, где живут под стук и
свистящий грохот люди, приставленные к стрелкам, шпалам и грузам, день и
ночь пропускающие мимо себя кусочки России, неторопливо двигавшейся не по
рельсам, а прокладывая никому не ведомую колею в истории, и это движение в
слепящую неизвестность, это ощущение рывков, слившихся в невесть кем
заданный путь, - это извечно поселено в каждого человека русских равнин,
страны, куда угодно летящей, но не к сытости и благополучию. Плохо живет
народ, плохо, но никогда уже не восстанет, не сбросит с себя властей. Потому
что печенками чует: это их удел, всей России удел жить так вот, от получки
до получки...
помножилась на сотни и тысячи зеленых вагонов, сновавших по рельсам,
многониточные колеи прорезали леса и пашни, захватив и сельцо, что в
трехстах километрах, на Ярославщине, и тропку, по какой когда-то бегал в
школу некий настырный мальчонка, и пропахший соснами класс, куда после
звонка входил, припадая на покалеченную ногу, учитель, предрекавший
взрослеющему юнцу великую будущность, с чем не согласна была "немка", так и
не сумевшая вколотить в шустрого школяра слабые и сильные спряжения
глаголов; тем не менее все учителя верили: их ученики (и гомонливый непоседа
Вася тоже) станут сеятелями злаков, что произрастут когда-нибудь радующими
отчизну всходами, - и сколько ж таких мальчишек и девчонок взращено
неугомонными пастырями сельских школ, а еще ранее - сельских приходов!
Миллионы злаков, весною новой жизни втянутых в севооборот нации, и как
далеко еще время, когда коса смерти срежет эти миллионы! Великая, нелепая
страна, одаряющая планету суматошными поисками справедливости, льющая кровь
свою в раздорах, на себя всегда берущая право быть первой и судьбой своей
задающая вопрос: да можно ли по тысяче вагонов, даже если в них все двести
пятьдесят миллионов населения, судить об истории нации? Разве две едущие на
разврат парочки связаны как-то с размещением в Европе ракет средней
дальности или с запретами испытаний атомного оружия? А три поколения
семейства - на президентские выборы в США повлияют?
представился негр, прильнутый к заморскому инструменту, потянулась мелодия,
отчего устыдившийся (и чуть напуганный) Бузгалин прошел в тамбур, где дымили
вовсю и просто заядлые курильщики, и те безбилетники, для которых он,
тамбур, - наблюдательный пункт, место, откуда просматриваются оба вагона, и
опытные зайцы стремительно перемещались по всему составу, издали завидев
железнодорожные фуражки контролеров. Наверное, в подражание им Бузгалин на
остановке перебрался в четвертый от головы вагон, сделав рывок, быстрым
шагом пройдя платформою вдоль электрички по одуряющему, почти каракумскому
солнцепеку; уже на ходу хорошо рассмотрелся величавый райцентр, набитый
конторами, в кои надо отправлять прошения, если что надумаешь делать с
домом, расширяя так называемую жилплощадь... Потом деревенька скорбно
проковыляла - такая убогая, что сердце тоскою поджалось, чтоб воспрять духом
и бодро заколотиться через три минуты, когда поезд влетел в лесной массив с
поселком, которому скоро будет полвека, который когда-то назывался дачным
кооперативом работников Высшей школы, а ныне, после ухода на вечный отдых
первых красных профессоров, превратился в место летнего обитания детей,
внуков, откуда-то объявившихся родственников, о научной деятельности и не
помышлявших, зато поразительно хватких и цепких. Лет пять тому назад или
раньше поселок газифицировали, не весь, без голубого пламени остались те,
кто не очень-то верил в прогресс или не хотел признаваться в нехватке денег.
Сейчас лишенцы спохватились, поднасобирали рубликов и начали тяжкие
переговоры с газовой конторой, неуловимой и грабительской. Присоединился к
этим обездоленным (обезгаженным - незлобно пошутилось как-то) и Бузгалин,
всего полгода назад ставший хозяином дачи, так и не газифицированной
покойным братом. На завтрашнюю субботу и назначена встреча с газовщиками,
собрание обещает быть бурным, присутствие на нем обязательно.
разъехались, и Бузгалин вышел, замыкая собой дачников, идущих к середине
платформы, где была лестница из бетонных плит. Пахнуло лесом, свежим сеном и
лежалыми травами. В ста метрах от плит - поворот вправо на просеку,
разрезавшую поселок, куда и свернули шедшие впереди Бузгалина люди, куда и
ему надо бы двинуться, чтоб поскорее попасть на дачу, но он продолжил путь к
шоссе, параллельному железной дороге, чтоб зайти в магазинчик, славный
свежайшим хлебом, очень дорогой колбасой, овощами и принадлежностью к
Минфину; учреждение сие отгрохало невдалеке дачи, где, по слухам, копаться в
земле не любили, пучка петрушки не вырастили, простой же советской водки
гнушались, издевательски покупая коньяк по, страшно подумать, четырнадцать
рублей; иногда, правда, выбрасывалась вареная колбаса по два тридцать, ее
тут же расхватывали, и магазинчик пустел, за водкой же совхозный и дачный
(не минфиновский!) люд ездил в райцентр. Бузгалину здесь отсыпали три
килограмма картошки, дали буханку мягкого черного хлеба и банку с огурцами,
отвесили палку сырокопченой колбасы, завернули в бумагу сыр и масло,
протянули коньяк, который пойдет в ход завтра: водка, еще в Москве купленная
для разговора с газовщиками, выпита, а столичный магазин оказался на
перерыве, когда Бузгалин из дома устремлялся к электричке.
остановит на марше, всю колонну уведет за собой в чащи непролазные: халатик
того и гляди лопнет, распираемый мощным телом сельской дивы, зубы редкие,
крупные, чистые; плотской любви не телевизором обучена, а вековым инстинктом
бабы; короткие полные руки стиснут мужика в благодарности и отпадут в истоме
- того мужика, чьи ноги выглядывают из подсобки; в СССР все лучшее, как не
так давно отметил Бузгалин, либо под прилавком, либо в загашнике.
левое плечо. Пристроив поклажу, он скосил глаза вправо, на совхозный ларек с
дешевыми молочными продуктами, у которого толпился народ, озаренный истинно
великими целями прокормления себя, увидел он и автобусную остановку
неподалеку. И автобус как раз подъехал, развернулся для обратной дороги в
райцентр, откуда прибыл с местными людьми, не имевшими денег на дьявольски
дорогой минфиновский напиток. Человек семь или восемь сошли у ларька,
Бузгалин краем глаза отметил прибытие автобуса (тот чуть запоздал) и,
продолжая разнеженно-мечтательно улыбаться, подвскидывая рюкзак, чтоб
утрясти в нем так нужные сегодня, завтра и послезавтра продукты, он, - среди
сошедших с автобуса русских, одной крови с ним людей, - опознал того, кто
уже нацелен на него, кого обязали в ближайшие минуты сего текущего дня убить
его, русского же человека Василия Петровича Бузгалина.
задачу и без того неимоверной трудности, кляня себя за то, что сегодняшними
бреднями о жизни и смерти он накликал на себя старуху с косой, Василий
Петрович Бузгалин решил не спасаться трусливым возвратом к центральной
просеке, всегда людной, не стал отрываться от идущего следом убийцы и
перебегать шоссе перед носом ревущего трейлера, а смирнехонько стоял, ожидая
длинного безопасного для пешехода просвета в плотном потоке рычащих
автомобилей...
ближе - молоковозы и бензозаправщики, днем - с утра до вечера - стайки
снующих легковушек, подгоняемые неуклюжими автопоездами и теснимые
совхозными грузовиками; колесный транспорт тем не менее пешеходов уважает,
сбавляет ход, давая им просачиваться сквозь себя. Но не в пятницу после
полудня, когда столица освобождает себя от бессовестно чадящих частников,
когда жара гонит обезумевших граждан подальше от бензиновой гари и поближе к
травке, вдогонку им посылая все тот же оскверняющий легкие нефтяной смрад,
через который пробился все-таки Бузгалин и, оставив далеко за спиной
магазинчик и неотвязного убийцу, пошел по тропе, петлявшей среди берез и
елей, что заслоняли зады дач от пыли и шума шоссе, что спрячут в себе звук
выстрела... За это минутное стояние на обочине перебрались в памяти, день за
днем, все четыре месяца после гибели жены: отпуск под Тебердой и
четырехнедельное московское бытие, десятки и сотни людей, которые все до
единого не без грешка, но, однако же, нет среди них того, кому стало
невтерпеж убить его именно сегодня, в пятницу 28 июня 1974 года. Машины,
легковые и грузовые, автобусы и трейлеры, пролетали мимо него ветром и
пылью, давая время на принятие наиболее верного решения и позволяя почти
осязаемо ощущать человека, который шел следом за ним, который изучил,
оказывается, его за истекший дачно-московский месяц, чем и надо
воспользоваться - как и возблагодарить себя за то, что он, Бузгалин, где-то
в рое и сумбуре городской жизни предусмотрел все-таки, того не осознавая,
появление убийцы очень высокой квалификации, но старомодной выучки. Каждый
день (скорее по привычке, правда) он отмечал отсутствие наружного наблюдения
за собой, однако же сегодня в полдень, нарасточав общественной комиссии
улыбочек, он бутылку и стаканы с отпечатками пальцев возможных самозванцев
не стал промывать и посчитал не случайным совпадением то, что комиссия не
очень-то засиделась у него, будто рассчитала, какой электричкой поедет он;
люди в комиссии получили заодно возможность увидеть содержимое холодильника
и убедиться лишний раз: в магазинчик-то на станции Бузгалин пойдет
обязательно!
прогулялся по вагонам, чтоб ступить на платформу в том месте, где сошедшие с
электрички пассажиры разделяются на два потока: кто идет влево, к северной
Корнев Павел
Акунин Борис
Березин Федор
Жюль Верн
Шилова Юлия
Никитин Юрий