многострадального Иова: как бог любил его и отдал сатане на испытание, а
потом сторицею вознаградил за все муки. Но Иван Порфирыч насмешливо
ухмылялся в бороду и без стеснения перебивал ненравившуюся речь:
человек, а это кто? Какая у него праведность? Ты, дьякон, лучше другое
вспомни: бог шельму метит. Тоже не без ума пословица складена.
выгонит.
Выиграл староста: он дерзко отвернулся, и протянутая рука, коричневая от
загара, сиротливо осталась в воздухе, а сам о. Василий густо покраснел и не
сказал ни слова.
укрепился во мнении, что поп дурной и недостойный человек, и стал подбивать
крестьян пожаловаться на о. Василия в епархию и просить себе другого
священника. Сам Иван Порфирыч был богатый, очень счастливый и всеми
уважаемый человек. У него было представительное лицо, с твердыми, выпуклыми
щеками и огромной черной бородою, и такие же черные волосы шли по всему его
телу, особенно по ногам и груди, и он верил, что эти волосы приносят ему
особенное счастье. Он верил в это так же крепко, как и в бога, считал себя
избранником среди людей, был горд, самонадеян и постоянно весел. В одном
страшном железнодорожном крушении, где погибло много народу, он потерял
только фуражку, засосанную глиной.
в особенную себе заслугу.
к тем, ни к другим и собственноручно вешал щенят, которых ежегодно в
изобилии приносила черная сучка Цыганка. Одного из щенят, который покрупнее,
он оставлял для завода и, если просили, охотно раздавал остальных, так как
считал собак животными полезными. В суждениях своих Иван Порфирыч был быстр
и неоснователен и легко отступался от них, часто сам того не замечая, но
поступки его были тверды, решительны и почти всегда безошибочны.
запуганного попа. При встрече он первый с непривычной торопливостью снимал
широкополую шляпу и, уходя, чувствовал, как чаще и лотошливее становятся его
шаги - шаги человека, которому стыдно и страшно, - и путаются в длинной рясе
жилистые ноги. Точно вся жестокая, загадочная судьба его воплотилась в этой
огромной черной бороде, волосатых руках и прямой, твердой поступи, и если о.
Василий не сожмется весь, не посторонится, не спрячется за своими стенами, -
эта грозная туша раздавит его, как муравья. И все, что принадлежало Ивану
Порфирычу Копрову и касалось его, интересовало попа так, что иногда по целым
дням он не мог думать ни о чем другом, кроме старосты, его жены, его детей и
богатства. Работая в поле вместе с крестьянами, сам похожий на крестьянина в
своих грубых смазных сапогах и посконной рубахе, о. Василий часто
оборачивался к селу, и первое, что он видел после церкви, была красная
железная крыша Старостина двухэтажного дома. Потом среди завернувшейся от
ветра серой зелени ветел он с трудом отыскивал деревянную потемневшую крышу
своего домика, - и было в двух этих непохожих крышах что-то такое, от чего
жутко и безнадежно становилось на сердце у попа.
рассказала, что Иван Порфирыч оскорбил ее. Когда попадья проходила на свое
место, он сказал из-за конторки так громко, что все слышали:
ужасной ясностью, как постарела она и опустилась за четыре года со смерти
Васи. Молода она еще была, а в волосах у нее пролегали уже серебристые нити,
и белые зубы почернели, и запухли глаза. Теперь она курила, и странно и
больно было видеть в руках ее папироску, которую она держала неумело,
по-женски, между двумя выпрямленными пальцами. Она курила и плакала, и
папироска дрожала в ее опухших от слез губах.
пристальностью смотрела в окно, за которым моросил сентябрьский дождь.
колыхалась отяжелевшая береза. В доме еще не топили, жалея дров, и воздух
был сырой, холодный и неприютный, как на дворе.
горячие сухие руки. - Терпеть надо.
сквозь жесткие спутанные волосы неподвижно и сухо горели волчьи глаза
угрюмой Насти.
страшное, омерзительное и жалкое, о чем он не мог думать без целомудренного
ужаса и нестерпимого стыда. В болезненной темноте закрытых ставен, среди
чудовищных грез, рожденных алкоголем, под тягучие звуки упорных речей о
погибшем первенце у жены его явилась безумная мысль: родить нового сына, и в
нем воскреснет безвременно погибший. Воскреснет его милая улыбка, воскреснут
его глаза, сияющие тихим светом, и тихая, разумная речь его, - воскреснет
весь он в красоте своего непорочного детства, каким был он в тот ужасный
июльский день, когда ярко горело солнце и ослепительно сверкала обманчивая
река. И, сгорая в безумной надежде, вся красивая и безобразная от
охватившего ее огня, попадья требовала от мужа ласк, униженно молила о них.
Она прихорашивалась и заигрывала с ним, но ужас не сходил с его темного
лица; она мучительно старалась снова стать той нежной и желанной, какой была
десять лет назад, и делала скромное девичье лицо и шептала наивные девичьи
речи, но хмельной язык не слушался ее, сквозь опущенные ресницы еще ярче и
понятнее сверкал огонь страстного желания, - и не сходил ужас с темного лица
ее мужа. Он закрывал руками горящую голову и бессильно шептал:
глубоко вздыхала ненастная ночь. Отрезанные стенами и ночью от людей и
жизни, они точно крутились в вихре дикого и безысходного сна, и вместе с
ними крутились, не умирая, дикие жалобы и проклятия. Само безумие стояло у
дверей; его дыханием был жгучий воздух, его глазами - багровый огонь лампы,
задыхавшийся в глубине черного, закопченного стекла.
материнства рвала на себе одежды, бесстыдно обнажаясь вся, жгучая и
страшная, как вакханка, трогательная и жалкая, как мать, тоскующая о сыне. -
Не хочешь? Так вот же перед богом говорю тебе: на улицу пойду! Голая пойду!
К первому мужчине на шею брошусь. Отдай мне Васю, проклятый!
ночи, под звуки безумных речей, когда сама вечно лгущая жизнь словно
обнажала свои темные таинственные недра, - в его помраченном сознании
мелькала, как зарница, чудовищная мысль: о каком-то чудесном воскресении, о
какой-то далекой и чудесной возможности. И на бешеную страсть попадьи он,
целомудренный и стыдливый, отвечал такою же бешеной страстью, в которой было
все: и светлая надежда, и молитва, и безмерное отчаяние великого
преступника.
не одеваясь, в старенькой нанковой ряске отправился в поле. Тонкая водяная
пыль влажным и холодным слоем лежала над размокшей землей; черно было небо,
как земля, и великой бесприютностью дышала осенняя ночь. Во тьме ее
бесследно сгинул человек; стукнула палка о подвернувшийся камень, - и все
стихло, и наступило долгое молчание. Мертвая водяная пыль своими ледяными
объятиями душила всякий робкий звук, и не колыхалась омертвевшая листва, и
не было ни голоса, ни крика, ни стона. Была долгая и мертвая тишина.
голос. Он был надломленный, придушенный и глухой, как стон самой великой
бесприютности. Но слова, сказанные им, были ярки, как небесный огонь.
воцарился тихий и радостный покой. По-прежнему незримый враг наносил удары:
то сдох двенадцатипудовый боров, приготовленный для продажи; то у Насти
пошли по всему телу какие-то лишаи и не поддавались лечению, - но все это
выносилось легко, и попадья в тайниках души даже радовалась: она все еще
сомневалась в своем великом счастье, и все эти неприятности казались ей
платою за него. Казалось, что если сдохнет дорогой боров, поболеет Настя и
произойдет другое печальное, то будущего сына ее никто не осмелится тронуть
и обидеть. А за него не только дом и Настю, но и себя, и душу свою отдала бы
она с радостью тому невидимому и беспощадному, кто требовал неустанных
жертв.
свое место, гордо выпячивала округлившийся живот и бросала на людей смелые,
самоуверенные взгляды. Чтобы как-нибудь не повредить ребенку, она перестала
работать тяжелую домашнюю работу и целые дни проводила в соседнем казенном
лесу, собирая грибы. Она очень боялась родов и по грибам загадывала, будут
они благополучны или нет: большею частью выходило, что будут благополучны.
Иногда среди прошлогодней слежавшейся листвы, темной и пахучей, под
непроницаемым зеленым сводом высоких ветвей, она отыскивала семейку белых
грибов; они тесно прижимались друг к другу и, темноголовые, наивные,
казались ей похожими на маленьких детей и вызывали острую нежность и
умиление. С той особенной, правдивой улыбкою, какая бывает у людей, когда у