долго качалось в волнах. А вскоре ночь вернет ему и два других самолета.
свежие команды придут им на смену. Но Ривьер не сможет отдохнуть: настанет
черед тревоги за европейский почтовый. И так будет всегда. Всегда. Впервые
этот старый боец с удивлением почувствовал, что устал. Прибытие самолетов
никогда не явится для него той победой, которая завершает войну и открывает
эру благословенного мира. Это будет всегда лишь еще одним шагом, за которым
последует тысяча подобных шагов. Ривьеру казалось, что он держит на
вытянутой руке огромную тяжесть, держит долго, без отдыха, без надежды на
отдых. "Старею..." Должно быть, он стареет, если душа его требует какой-то
иной пищи, кроме действия. Странно, такие мысли никогда еще его не
тревожили. Задумчиво журча, к нему подступали волны доброты и нежности,
которые он обычно гнал от себя, -- волны безвозвратно утраченного океана.
"Значит, все это так близко?.." Да, незаметно и постепенно пришел он к
старости, к мыслям: "А вот настанет время", к мыслям, которые так скрашивают
человеческую жизнь. Будто и на самом деле в один прекрасный день может
"настать время" и где-то в конце жизни достигнешь блаженного покоя -- того,
что рисуется в грезах!.. Но покоя нет. Возможно, нет и победы. Не могут раз
навсегда прибыть все почтовые самолеты...
Как и Ривьер, Леру работал уже сорок лет. Он отдавал работе все свои силы.
Когда в десять вечера или в полночь Леру приходил домой, перед ним не
открывался какой-то другой мир; возвращение домой не было для него бегством.
Ривьер улыбнулся этому человеку с грубым лицом; механик кивнул на отливающую
синевой ось: "Она была слишком туго закреплена, я исправил". Ривьер
наклонился к оси. Он снова вернулся к служебным заботам. "Нужно будет
сказать в мастерских, чтобы подгоняли эти штуки посвободнее." Потрогав
пальцем царапины на металле, Ривьер опять внимательно посмотрел на Леру, на
его суровое морщинистое лицо. С языка сорвался странный вопрос, и сам Ривьер
улыбнулся, задавая его:
горечь; но горечи не было. Оглядываясь на прожитую жизнь, этот человек
испытывал спокойное удовлетворение столяра, отполировавшего великолепную
доску:
чилийский самолет уже гудел в воздухе.
III
Красные фонари ночного освещения вычертили контуры ангара, радиомачт,
квадратной площадки. Все приняло праздничный вид.
что казался совсем новым. Вот он остановился наконец перед ангаром; механики
и подсобные рабочие устремились к нему, чтобы выгрузить почту, но пилот
Пельрен не шевелился.
прислушивался к еще не угасшему в нем шуму полета. Он медленно покачал
головой, нагнулся и стал что-то ощупывать внизу. Наконец выпрямился,
обернулся к начальству, к товарищам и обвел их серьезным взглядом, словно
осматривая свое достояние. Казалось, он пересчитывает, измеряет, взвешивает.
Он честно заслужил все это: и дружескую встречу, и праздничное убранство
ангара, и прочность цемента, и там, вдали, город с его движением, с его
женщинами, с его теплом. Теперь он крепко держал людей в широких ладонях,
держал своих подданных: он мог их осязать, слышать, мог обругать их. Да,
сначала он даже решил обругать их за то, что они так спокойны, уверены в
своей безопасности -- стоят и любуются луной. Но он сменил гнев на милость:
кожаную куртку.
молчаливым Ривьером к Буэнос-Айресу, пилоту взгрустнулось. Конечно, что
может быть приятнее -- выпутаться из беды и, обретя под ногами твердую
землю, отпускать без зазрения совести сочные ругательства. Куда как
весело!.. И все же, как вспомнишь, становится не по себе.
откровенное. Иное дело -- облик вещей, когда им кажется, что они одни.
бледнеют -- но как все кругом меняется!"
снегов. В это нагромождение вершин снег внес покой -- как вносят его века в
мертвые старинные замки. На две сотни километров -- ни души, ни малейшего
признака жизни, ни одного живого движения. Только отвесные кручи, что
вздымаются до шести тысяч метров, только каменные одежды, спадающие вниз
прямыми складками, только грозное спокойствие вокруг.
человек, который думал, что он один и вдруг чувствует: нет, он уже не один,
кто-то на него смотрит. Так и Пельрен -- слишком поздно и не понимая еще что
к чему -- ощутил, что вокруг него смыкается кольцо гнева. Вот и все. Откуда
вырывался этот гнев?
ровно ничего не произошло; не было и тени наплывающей бури. Но у него на
глазах рождался иной мир, чем-то неуловимо отличавшийся от привычного. С
необъяснимой тоской смотрел человек на вершины, выглядевшие так простодушно,
на снежные гребни, почти такие же белые, как обычно. Все это медленно
оживало -- как народ.
нечто, чего он не мог понять. Точно зверь перед прыжком, напрягал он
мускулы, -- но все, что он видел перед собой, было спокойно. Да, спокойно,
-- но в этом спокойствии таилась странная мощь.
пилот почувствовал, что они, как форштевни, рассекают упругую грудь ветра.
Потом ему стало казаться, что они кружатся вокруг него и разворачиваются,
готовясь к бою, будто огромные корабли. Затем в воздух поднялась пыль; она
летела над снегами и легко, словно парус, колыхалась на ветру. Тогда,
пытаясь нащупать путь, на случай если придется отступить, Пельрен посмотрел
назад -- и содрогнулся: Кордильеры пришли в волнение.
выбросила столб снежной лавы. Потом фонтан снега взвился над другим пиком,
немного правее. И вот стали вспыхивать все пики; казалось, их зажигает один
за другим невидимый факельщик. Закружился первыми водоворотами воздух. И
горы вокруг пилота закачались...
находил в себе воспоминаний о мощных вихрях, которые завертели его. Он
помнил только, как яростно барахтался в языках серого пламени.
начался! Эта первая встреча!.."
лицо; и, однако, он уже забыл его.
IV
и, утомленный, отяжелевший, смешается с толпой. Может быть, он подумает:
"Ну, и устал же я... Гнусная работенка!" И скажет жене: "А ведь здесь,
пожалуй, лучше, чем над Андами" -- или что-нибудь в этом роде... И, однако,
Пельрен почти отрешился от всего, за что так цепко держатся люди; он только
что узнал, как все это мелко. Он прожил несколько часов по ту сторону
декораций, прожил, не зная, будет ли ему дано вновь обрести этот город с его
огнями, увидит ли он еще раз пусть скучноватых, но таких дорогих спутников
детства -- свои маленькие человеческие слабости.
выделяются. Но они вестники Чудесного и сами того не знают. Разве что..."
смысла трудной жизни летчиков; их восторги извращали самое существо
приключения и принижали людей. Но в Пельрене было благородное величие
человека, который просто лучше других знает, чего стоит наш мир, если
взглянуть на него под определенным углом зрения, -- величие человека,
который грубовато пренебрегает пошлыми знаками одобрения...
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Шилова Юлия
Контровский Владимир
Журавлев Владимир