прохлада -- только отсрочка, которая им ничем не поможет. А они,
простодушные дети, верно, жаловались, что долго ждать ночи... Нет, ночи реют
над ними, как быстрые взмахи ресниц. Они гортанно негодовали на мелкие
трогательные несправедливости, не ведая, что последняя справедливость уже
воздана им.
столетий!
увидел, что осталось от тех, кого выпило Зеркало: время рассеяло призраки,
от них остался песок.
грязь закаменела в колодце, и звезда в нем погасла. Смерть звезды на пути
каравана губит его вернее, чем вражеская засада.
надеясь на животворную влагу земного чрева. Нашлись смельчаки и добрались до
дна колодезной бездны, но что толку царапать заскорузлую корку? Бабочка на
булавке блекнет, осыпав шелковистое золото пыльцы, выцвел и караван,
пригвожденный к земле пустотою колодца: истлела упряжь, развалилась кладь,
алмазы рассыпались речной галькой, булыжниками -- золотые слитки, и все это
припорошил песок.
беспорядка, открыл нам бледный утренний свет? Черепки разбитых кувшинов,
сдвинутые с места столы, зола в очаге и пепел говорят, что люди здесь ели,
пили и суетились. Но, глядя на послепраздничный беспорядок, что узнаешь ты о
любви?
посмотрев на буквицы и золото миниатюр, неграмотный миновал главное. Суть
Книги не в тщете зримого -- в Господней мудрости. И не воск который оставит
следы, главное для свечи, -- сияние света.
трапезы. И отец сказал:
Повозки навек увязли в грязи, потому что их оставил вожатый.
смотри: на пути каравана пропасть, он обходит ее; скала -- он огибает ее;
если песок слишком мелок, находит песок плотнее, но всегда он идет туда,
куда идет. Верблюды завязли в солончаке, погонщики суетятся, вызволяют их,
отыскивают почву понадежней, и снова караван идет туда, куда шел. Пал
верблюд, караван остановился, погонщик связал узлом лопнувшую веревку,
перевязал кладь, нагрузил другого верблюда, и опять караван идет, не изменяя
своему пути. Случается, умирает вожатый. Погонщики собираются вокруг него.
Выкапывают в песке могилу. Спорят. И выбрав на его место другого, вновь
следуют за своей звездой. Своему пути подчиняется караван, направление --
вот для него опорный камень на невидимом склоне.
бичует нежную оболочку ее плоти, и преступницу привязали к столбу в пустыне.
кровь, слюну, пот молодого тела. Выпило оно и влажное сияние глаз.
Опускалась ночь с мимолетным своим милосердием, когда мы с отцом подъехали к
порогу запретной равнины. Там, на темной скале, белела нагота юного тела,
словно гибкий стебель в разлуке с питающей влагой вод, так весомо молчащих в
земных глубинах. Переплетя руки, точь-в-точь лоза, уже потрескивающая в
пламени, -- виновная взывала к милосердию Господа.
потому малодушен.
превозмогла эти две болезни и теперь постигает истину.
лампы, о стенах дома вокруг нее, о плотно запертой двери. Одна посреди
безликой Вселенной, звала ребенка, которого целовала перед сном и который
был для нее средоточием этой Вселенной. Во власти любого прохожего, здесь,
на пустынной равнине, славила знакомые, успокоительные шаги мужа, он
вернулся к вечеру домой и поднимается по ступеням. Праздная, затерянная в
беспредельности, молила вернуть ей будничные тяготы, без которых наступает
несуществованье: шерстяную кудель для пряжи, грязную миску, чтобы ее вымыть,
ребенка, чтобы уложить его спать, ее собственного ребенка, а не чужого. Она
взывала к спасительной надежности дома. Она молилась, и ее молитва сливалась
с вечерней молитвой всей деревни.
помчались.
сказал он мне. -- Но я вобью им обратно в глотки их жалкое возмущение: я кую
человека.
укрывшую растрескавшееся от зноя поле. Хочу, чтобы славили сменяющиеся
времена года. И созревали сами, подобно плодам, благодаря тишине и
неторопливости. Пусть они долго носят траур и помнят своих усопших: медленно
перетекает наследие одного поколения к другому, и я не хочу, чтобы мед
расточился в пути. Я хочу, чтобы каждый ощутил себя ветвью большого дерева
-- щедрой оливы. Ветвью, которая ждет. Тогда каждому станет понятно, что
колеблет его мощное дыхание Господа, словно ветер, испытующий древо на
прочность. Господь ведет их вперед и поворачивает вспять: из тьмы к рассвету
и от рассвета опять в потемки, к лету от зимы и от зимы к лету, от нивы к
зерну в житнице, от юности к старости, а от старости вновь к младенцам.
О дереве? Семечко, росток, гибкий ствол, твердая древесина -- это ли дерево?
Чтобы понять, не члени. Сила, мало-помалу сливающаяся с небом, -- вот что
такое дерево. Таков и ты, дитя мое, человек. Бог Рождает тебя, растит,
полнит то желаниями, то сожалениями, то радостью, то горечью, то гневом, то
готовностью простить, а потом возвращает в свое лоно. Но ты не вот этот
школьник, и не этот супруг, не вот это дитя, и не этот старец. Осуществление
-- вот что такое ты. И если в колебаниях и переменах ты ощутишь себя ветвью,
неотторжимой от оливы, то и у перемен окажется вкус вечности. Все вокруг
тебя обретет незыблемость. Вечен говорливый родник, утолявший жажду
праотцев, вечны сияние глаз улыбнувшейся тебе возлюбленной и ночная
свежесть. Время покажется тебе не продавцом песка, пускающим все прахом, --
жнецом, увязывающим тугой сноп.
II
упокоившиеся в лоне Господа и носящие по ним траур. Усопший, о котором
помнят, живее и могущественней живущего. Вижу смятенье живущих и сострадаю
им.
кровом ему Божьи звезды, и догадался вдруг, что он в пути.
любопытство. Вопрошающий отверзает бездну.
его от желания воровать, и осуждаю беспокойство, толкающее вора на
преступление. Он заблуждается, думая, что зарится на чужое золото. Золото
светится, как звезда. Любовь, пусть даже не ведающая, что она -- любовь,
нуждается только в свете, но не в силах человеческих присвоить себе свет.
Мерцание завораживает вора, и он совершает кражу за кражей, подобно безумцу,
что ведро за ведром вычерпывает черную воду родника, чтобы схватить луну.
Вор крадет и в мимолетное пламя оргий швыряет прах уворованного. И снова
стоит в темноте за углом, бледный, словно перед свиданием, неподвижный из
страха спугнуть, надеясь, что именно здесь он отыщет однажды то, что утолит
его жажду.
завтра же моя стража, если я пошлю ее подстригать деревья, схватит его в
чужом саду: с колотящимся сердцем он ждал улыбки фортуны.
чем у благоразумного в его лавке. Я строю город. Мою крепость я решил
заложить здесь. Я хочу остановить идущий караван. Он был семечком в русле
ветра. Ветер расточает семена кедра как аромат. Но я встаю на пути ветра. Я
укрываю семя землей, чтобы во славу Божию поднялись и оделись смолистой
хвоей кедры.
что такую любовь возможно насытить.
неверную. Мне ли не знать томящей ее жажды? Словно в открытой книге, читаю я
в сердце той, что в вечерний час, сулящий чудеса, оперлась на перила: своды
небесного моря сомкнулись над ней, и собственная нежность -- палач для нее.
голубой плащ всадника. В ночь бросает она свой зов. Кто-то по
насытить ее. Берег, ища обновления, призывает морской прилив, и волны бегут
одна за другой. И одна за другой исчезают. Так зачем потворствовать смене
мужей: кто любит лишь утро любви, никогда не узнает встречи.