* 1. Но вторая мировая война была борьбой двух Зол.
* 2. Особенно в США.
* 3. Верлибр.
___
дальше она, мысль, не идет; ибо за Раем больше ничего нет, ничего не
происходит. И поэтому можно сказать, что Рай - тупик; это последнее видение
пространства, конец вещи, вершина горы, пик, с которого шагнуть некуда,
только в Хронос - в связи с чем и вводится понятие вечной жизни. То же
относится и к Аду.
там оно определяет сознание и порождает свою собственную психологию, то
психология эта прежде всего выражается в языке. Вообще следует отметить, что
первой жертвой разговоров об Утопии - желаемой или уже обретенной - прежде
всего становится грамматика, ибо язык, не поспевая за мыслью, задыхается в
сослагательном наклонении и начинает тяготеть к вневременным категориям и
конструкциям; вследствие чего даже у простых существительных почва уходит
из-под ног, и вокруг них возникает ореол условности.
успехом можно сказать, что он заводит русский язык в смысловой тупик или -
что точнее - обнаруживает тупиковую философию в самом языке. Если данное
высказывание справедливо хотя бы наполовину, этого достаточно, чтобы назвать
Платонова выдающимся писателем нашего времени, ибо наличие абсурда в
грамматике свидетельствует не о частной трагедии, но о человеческой расе в
целом.
и Платонов был бы самым подходящим объектом для подобного анализа, если бы
то, что он проделывает с языком, не выходило далеко за рамки той утопии
(строительство социализма в России), свидетелем и летописцем которой он
предстает в "Котловане". "Котлован" - произведение чрезвычайно мрачное, и
читатель закрывает книгу в самом подавленном состоянии. Если бы в эту минуту
была возможна прямая трансформация психической энергии в физическую, то
первое, что следовало бы сделать, закрыв данную книгу, это отменить
существующий миропорядок и объявить новое время.
режима, коллективизации и проч. Единственно, что можно сказать всерьез о
Платонове в рамках социального контекста, это что он писал на языке данной
утопии, на языке своей эпохи; а никакая другая форма бытия не детерминирует
сознание так, как это делает язык. Но, в отличие от большинства своих
современников - Бабеля, Пильняка, Олеши, Замятина, Булгакова, Зощенко,
занимавшихся более или менее стилистическим гурманством, т. е. игравшими с
языком каждый в свою игру (что есть, в конце концов, форма эскапизма), - он,
Платонов, сам подчинил себя языку эпохи, увидев в нем такие бездны, заглянув
в которые однажды, он уже более не мог скользить по литературной
поверхности, занимаясь хитросплетениями сюжета, типографскими изысками и
стилистическими кружевами.
придется помянуть житийное "плетение словес", Лескова с его тенденцией к
сказу, Достоевского с его захлебывающимися бюрократизмами. Но в случае с
Платоновым речь идет не о преемственности или традициях русской литературы,
но о зависимости писателя от самой синтетической (точнее: не-аналитической)
сущности русского языка, обусловившей - зачастую за счет чисто фонетических
аллюзий - возникновение понятий, лишенных какого бы то ни было реального
содержания. Если бы Платонов пользовался даже самыми элементарными
средствами, то и тогда его "мессэдж" был бы действенным, и ниже я скажу
почему. Но главным его орудием была инверсия; он писал на языке совершенно
инверсионном; точнее - между понятиями язык и инверсия Платонов поставил
знак равенства - версия стала играть все более и более служебную роль. В
этом смысле единственным реальным соседом Платонова по языку я бы назвал
Николая Заболоцкого периода "Столбцов".
первым писателем абсурда, то Платонова за сцену с медведем-молотобойцем в
"Котловане" следовало бы признать первым серьезным сюрреалистом. Я говорю -
первым, несмотря на Кафку, ибо сюрреализм - отнюдь не эстетическая
категория, связанная в нашем представлении, как правило, с
индивидуалистическим мироощущением, но форма философского бешенства, продукт
психологии тупика. Платонов не был индивидуалистом, ровно наоборот: его
сознание детерминировано массовостью и абсолютно имперсональным характером
происходящего. Поэтому и сюрреализм его внеличен, фольклорен и, до известной
степени, близок к античной (впрочем, любой) мифологии, которую следовало бы
назвать классической формой сюрреализма. Не эгоцентричные индивидуумы,
которым сам Бог и литературная традиция обеспечивают кризисное сознание, но
представители традиционно неодушевленной массы являются у Платонова
выразителями философии абсурда, благодаря чему философия эта становится куда
более убедительной и совершенно нестерпимой по своему масштабу. В отличие от
Кафки, Джойса или, скажем, Беккета, повествующих о вполне естественных
трагедиях своих "альтер эго", Платонов говорит о нации, ставшей в некотором
роде жертвой своего языка, а точнее - о самом языке, оказавшемся способным
породить фиктивный мир и впавшем от него в грамматическую зависимость.
благо тому языку, на который он переведен быть не может. И все-таки следует
приветствовать любую попытку воссоздать этот язык, компрометирующий время,
пространство, самую жизнь и смерть - отнюдь не по соображениям "культуры",
но потому что, в конце концов, именно на нем мы и говорим.
___
постичь смысл жизни. Чувствуешь себя, как младенец, пытающийся схватить
баскетбольный мяч: он выскальзывает из рук.
существенно. Значение большинства мыслей, некогда приходивших мне в голову,
ограничивается тем временем, когда они возникли. Если же нет, то их, без
сомнения, гораздо удачнее выразил кто-то еще. Биография писателя - в покрое
его языка. Помню, например, что в возрасте лет десяти или одиннадцати мне
пришло в голову, что изречение Маркса "Бытие определяет сознание" верно лишь
до тех пор, пока сознание не овладело искусством отчуждения; далее сознание
живет самостоятельно и может как регулировать, так и игнорировать
существование. Для того возраста это, безусловно, было открытием - но
отмечать его вряд ли стоит, и другие наверняка сформулировали его лучше. И
так ли уж важно, кто первым раскусил духовную клинопись, прекрасным
образчиком коей является "бытие определяет сознание"?
нет, а если и есть, то она несущественна и, следовательно, еще не искажена),
а больше по той обыкновенной причине, по какой вообще пишет писатель: чтобы
подхлестнуть язык - или себя языком, в данном случае чужестранным. То
немногое, что я помню, сокращается еще больше, будучи вспоминаемо
по-английски.
24 мая 1940 года в России, в Ленинграде, хоть и претит мне это название
города, давно именуемого в просторечии Питером. Есть старое двустишие:
пошлости его содержимого он становится Ленинградом все больше и больше.
Кроме того, слово "Ленинград" для русского уха звучит ныне так же
нейтрально, как слово "строительство" или "колбаса". Я, однако, предпочту
называть его Питером, ибо помню время, когда он не выглядел Ленинградом,-
сразу же после войны. Серые, светло-зеленые фасады в выбоинах от пуль и
осколков, бесконечные пустые улицы с редкими прохожими и автомобилями; облик
голодный - и вследствие этого с большей определенностью и, если угодно,
благородством черт. Худое, жесткое лицо, и абстрактный блеск реки,
отраженный глазами его темных окон. Уцелевшего нельзя назвать именем Ленина.
вытертых ковров, пыльных картин в тяжелых бронзовых рамах, избежавших
буржуйки остатков мебели (стулья гибли первыми) - слабо затеплилась жизнь. И
помню, как по дороге в школу, проходя мимо этих фасадов, я погружался в
фантазии о том, что творится внутри, в комнатах со старыми вспученными
обоями. Надо сказать, что из этих фасадов и портиков - классических, в стиле
модерн, эклектических, с их колоннами, пилястрами, лепными головами
мифических животных и людей - из их орнаментов и кариатид, подпирающих
балконы, из торсов в нишах подъездов я узнал об истории нашего мира больше,
чем впоследствии из любой книги. Греция. Рим, Египет - все они были тут и
Дальский Алекс
Володихин Дмитрий
Панов Вадим
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Глуховский Дмитрий