ленинградским критиком и редактором Лурье и принесла мне ...дцать рублей.
Первый в жизни гонорар памятней, за что получен - памятно менее, а уж ничего
тогда не значащая фамилия автора, послужившая лишь предлогом к гонорару,
изгладилась из воспоминаний быстро и начисто за событиями более интересными
и значительными. С утра до ночи один в отделе я сортировал рукописные
завалы, писал письма, правил гранки и в пределах малых полномочий
дипломатично беседовал с посетите-лями, принимая свежие рукописи и уклоняясь
от решительных ответов. Предмет моего злорадного торжества составило
редактирование идущей в набор повести великого письменника Глеба Горы-шина
про то, как он поехал на Камчатку, землепроходец. На Камчатку двумя годами
ранее я на спор добрался за месяц без копейки денег от Питера, и цыдулю
Горышина, пользуясь анонимной безнаказанностью внутриредакционной машины,
перередактировал вдрызг. Опасался, что маститый автор возбухнет по
ознакомлении с публикацией, но позднее не воспоследовало ни звука. Сладкий
нюанс был в том, что проходивший в Ленинградской писорганизапии под кличкой
"Змей Горышин", обликом более всего напоминая сподвижника Карабаса-Барабаса
пьявколова Дуремара, а бездарностью казеиновую сосиску, являлся
вышеупомянутой организации третьим секретарем, то есть имел довольно власти
испортить кровушку любому.
Саульский, трепетно донесший в редакцию свое первое прозаическое
произведение. Заготовив фразы к беседе, он постучал под табличкой "Отдел
прозы" и водвинулся с почтительным полупоклоном.
отрываясь от художественного выпиливания по тексту.
саульские глаза и отпавшую челюсть. За двухметровым редакторским столом
сидел я без пиджака и смотрел вопросительно.
Потом выматерился и закрыл рот.
тля, с трепетом. Первый рассказ на суд толстого журнала. А там Мишка Веллер
в домашних тапочках.
генерал-майором и лично является беседовать с Богом, то Богом уже работает
капитан Сагнер.
несовпадение ожидаемого и встреченного так на меня тогда подействовало, что
именно поэтому я в "Неву" ничего больше не носил. И никуда не носил. И
вообще писать прозу бросил. К счастью. А вдруг, думаю, там опять
какая-нибудь знакомая падла сидит. Разрушил ты, Михайло, хрустальную мечту
юной души о храме высокой литературы".
перебирая славные воспоминания.
бросал. Зря. Жаль.
журналисты - статьям, все вместе и люто - его успехам у баб.
суперменистого киноактера в роли неудачника. - Кому, зачем... Когда Кортасар
работал здесь в ЮНЕСКО, коллеги в комнате не подозревали, что он чего-то там
пишет. Было время, Солженицына всюду продавали на килограммы - его знали.
Вот Лимонов надрывался шокировать, как он негру минет на помойке делал -
ошарашил: уровень откровенности непривычный; у всех метро продавали.
Европейская культура... Хотя французскую любовь придумали, сами они
полагают, французы, но если бы Бодлер описал на уличном арго, как он делает
минет Рембо, французы бы сильно удивились.
праве на литературную жизнь табуированных слов. С ученым видом поднимаясь
над интеллигентной неловкостью, полумаститые писатели и доктора-филологии
защищали в печати права мата на литературное гражданство, светски впиливая в
академические построения ядреный корень. Сыты лицемерием, хватит, свобода
так свобода. Урезать так урезать, как сказал японский генерал, делая себе
харакири. Уж отменять цензуру - так отменять, значит.
неприличные, нецен-зурные, матерные, грязные, площадные, заборные, похабные,
слова напечатал ваш покорный слуга зимой 88-го года в таллиннском журнале
"Радуга". Мы в трех номерах шлепнули кусок из аксенов-ского "Острова Крыма"
и, балдея от собственной праведности, нагло приговорили: мы не ханжи, из
песни слова не вырубишь топором, автор имеет право. В набранном тексте
матюги торчали дико. Глаз на них замедлялся и щелкал. Главный скалил зубы и
подначивал: "Давай-давай!" Союз трещал, Эстония уплывала в независимость,
главный был из лидеров Народного фронта, уже никто ничего не боялся - с на
полгода опережением российских событий, свобод и самочувствий: мат был
волей, реваншем, кукишем. В этом опережении России скромная "Радуга" первой
в Союзе дала и Бродского, и Аксенова, и "четвертую прозу", и до черта всего.
Смешное время; веселое; знали нас, знали, в столицах выписывали. Что мат.
силу бедности воображения и убогости языка, интеллигентный - в неуместности
статуса и ситуации. Но когда работяга, корячась, да ручником, да вместо
дубила тяпнет по пальцу - все слова, что из него тут выскочат, будут святой
истиной, вырвавшейся из глубины души. Кель ситуасьон! Дэ профундис. Когда же
московская поэтесса, да в фирменном прикиде и макияже, да в салонной беседе,
воображая светскую раскованность, женственным тоном да поливает - хочется
послать ее мыть с мылом рот, хотя по семантической ассоциации возникает
почти физическое ощущение грязности ее как раз в противоположных местах.
мат был подсечен декретом об отделении церкви от государства. Нет Бога - нет
богохульства. Алексей Толстой: "Боцман задрал голову и проклял все святое.
Паруса упали". Гордящийся богатством и силой русского мата просто не слышал
романского. Католический - цветаст, изощрен - и жизнерадостен. "Ме каго эн
вейнте кватро кохонес де досе апостолес там бьен эн конья де ля вирхен
путана Мария!" Вива ла република Эспаньола.
запредельные, невозможные выраження для соответствующих чувств при
соответствующих чувств при соответствующих случаях. Нарушение табу - уже акт
экспрессии, взлом, отражение сильных чувств, не вмещающихся в обычные рамки.
Нечто экстраординарное.
же, а экспрессия ушла. Дело ведь не в сочетании акустических колебаний, а в
той информации, в данном случае - эмоционально-энергетической, которую оно
обозначает. Дело в отношении передатчика и приемника к этим звукам. Запрет и
его нарушение включены в смысл знака. При детабуировании сохраняется код -
информация в коде меняется. Она декодируется уже иначе. Смысл сужается.
Незапертый порох сгорает свободно, не может произвести удар выстрела. На
пляже все голые - ты сними юбку в филармонии. Условность табу - важнейший -
элемент условности языка вообще. А язык-то весь - вторая сигнальная,
условная, система. С уничтожением фигуры умолчания в языке становится на
одну фигуру меньше - а больше всего на несколько слов, которые стремительно
сравниваются по сфере применения и выразительностью с прочими. Нет запрета -
нет запретных слов - нет кощунства, стресса, оскорбления, эпатажа,
экспрессии, кайфа и прочее - а есть очередной этап развития лингвистической
энтропии, понижения энергетической напряженности, эмоциональной
заряженности, падения разности потенциалов языка. И вместо обогащения
выходит обеднение. Дважды два. Я так думаю, сказал Винни-Пух.
разъяснениями; сдались они ему все, у него жена болеет... Зара была еще
жива, и Лотман был жив.
Медведевой эротического чувства, со-возбуждения для читателя не больше, чем
для усталого гинеколога - в сотой за прием раскоряченной на кресле старухе.
Ну, есть такое место, такие движения, и что. Обыденность слова сопрягается с
обыденностью фразы и сцены. Возникает импотенция текста. Что связано с
импотенцией, кстати, телесной, это вполне испытали на себе просвещенные
раскрепо-щенные французы. Чего волноваться - обычное дело кушать, выпивать,
зарабатывать деньги и совмещать свои половые органы. А волнение - это
избыток чувства, энергии, а если ничем никогда не сдерживать - не будет
избытка, а отсутствие избытка - слабосилие, затухание, упадок, конец. Вам
привет от разврата упадшего Рима. Закат Европы. Смотри порники: там же
никогда ни у кого толком не стоит. Работа такая.
беседы естественно и плавно перетекла в сексуальную, мы ностальгически
посмаковали приключения ленинградской молодости, помянув и лихой заезд с
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур
Верещагин Олег
Свержин Владимир
Орловский Гай Юлий
Майер Стефани