Чтение 2–й страницы книги ~Зона~

розовые уши. Вскоре ее привезут на бойню, где стоит жирный туман. Боец
отработанным жестом вздернет ее за сухожилие к потолку. Потом ударит в
сердце длинным белым ножом. Надрезав, он быстро снимет кожу, поросшую
грязной шерстью. И тогда военнослужащим станет плохо от запаха крови...

- Кто здесь Пахапиль?

Густав вздрогнул. Он поднялся и вспомнил, что было минуту назад. Как
ефрейтор Петров вытянул руку и сказал, тайно давясь от смеха:

- В нашем подразделении уже есть такой солдат. Он взял шефство над
павшим героем и ухаживает за его могилой. Это инструктор Пахапиль!

- Кто здесь Пахапиль? - недоверчиво отозвался Мар. - Вы, что ли, Па-
хапиль?

- Так, - ответил Густав, краснея.

- Именем командира роты объявляю вам благодарность. Ваша инициатива
будет популяризирована. В штабе намечено торжественное собрание отлични-
ков боевой подготовки. Поедете со мной. Расскажете о своих достижениях.
В дороге набросаем план.

- Я вообще-то эстонец, - начал было Пахапиль.

- Это даже хорошо, - оборвал подполковник, - с точки зрения братского
интернационализма...

В штабе было людно. Под графиками, художественно оформленными стенда-
ми, материалами наглядной агитации, толпились военнослужащие. Сапоги и
мокрые волосы блестели. Пахло табаком и дегтем.

Они взошли по лестнице. Мар обнимал Пахапиля. На площадке их окружи-
ли.

- Знакомьтесь, - гражданским тоном сказал подполковник, - это наши
маяки. Сержант Тхапсаев, сержант Гафиатулин, сержант Чичиашвили, младший
сержант Шахмаметьев, ефрейтор Лаури, рядовые Кемоклидзе и Овсепян...

"Перкеле, - задумался Густав, - одни жиды..." Но тут позвонили. Все
потянулись к урнам. Кинули окурки и зашли в просторный зал...

И вот Пахапиль на трибуне. Внизу белеют лица, слева - президиум, гра-
фин, кумачовая штора. Сбоку - контрабас, из зала он не виден.

Пахапиль взглянул на людей, тронул металлическую бляху. Затем шагнул
вперед.

- Я вообще-то эстонец, - начал он. В зале было тихо. Под окнами, звя-
кая, шел трамвай. Вечером Густав Пахапиль трясся на заднем сиденье штаб-
ного автомобиля. Инструктор припоминал свое выступление. И то, как нали-
вал он воду из графина. Как дребезжал стакан и улыбался генерал в прези-
диуме. И то, как ему прикололи значок. (Три непонятных слова, фигура и
глобус.) А затем говорил Мар, отметив ценную инициативу рядового Пахапи-
ля... Что-то насчет - подхватить, развивать и стараться... И еще относи-
тельно патриотического воспитания... Что-то вроде преемственности и не-
разрывной связи... С целью шефства над могилами павших героев... Хотя
Пахапиль эстонец вследствие братской дружбы между народами...

Перед ним возвышалась спина шофера. Мимо летели деревья с бледными
кронами, выгоревшие холмы, убогая таежная зелень.

Когда машину тряхнуло на переезде, Густав сказал шоферу.

- Здесь я сойду.

Тот, не оборачиваясь, помахал ему и развернулся. Густав Пахапиль за-
шагал вдоль тусклых рельсов. Перебрался через железнодорожную насыпь.
Лежневка привела его в кильдим.

Здесь его карманы тяжело наполнились. Он пересек заброшенный стадион
и шагнул на мостки кладбищенского рва.

Было сыро и тихо. Щебетали листья на ветру.

Густав расстегнул мундир. Сел на холмик. Положил ветчину на колени.
Бутылку поставил в траву.

После чего закурил, облокотившись на красный фанерный монумент.

17 февраля 1982 года. Нью-Йорк

Если не ошибаюсь, мы познакомились в шестьдесят четвертом году. То
есть вскоре после моей демобилизации из лагерной охраны. А значит, я был
уже сложившимся человеком, наделенным всякого рода тяжелыми комплексами.

Не зная меня до армии, вы едва ли представляете себе, как я изменил-
ся.

Я ведь рос полноценным молодым человеком. У меня был комплект любящих
родителей. Правда, они вскоре разошлись. Но развод мало повредил их от-
ношениям со мной. Более того, развод мало повредил их отношениям друг с
другом. В том смысле, что отношения и до развода были неважными.

Сиротского комплекса у меня не возникло. Скорее - наоборот. Ведь отцы
моих сверстников погибли на фронте.

Оставшись с матерью, я перестал выделяться. Живой отец мог произвести
впечатление буржуазного излишества. Я же убивал двух зайцев. (Даже не
знаю, можно ли считать такое выражение уместным.) То есть использовал
все преимущества любимого сына. Избегая при этом репутации благополучно-
го мальчика.

Мой отец был вроде тайного сокровища. Алименты он платил не совсем
регулярно. Это естественно. Ведь только явные сбережения дают хороший
процент.

У меня были нормальные рядовые способности. Заурядная внешность с чу-
точку фальшивым неаполитанским оттенком. Заурядные перспективы. Все
предвещало обычную советскую биографию.

Я принадлежал к симпатичному национальному меньшинству. Был наделен
прекрасным здоровьем. С детства не имел болезненных пристрастий.

Я не коллекционировал марок. Не оперировал дождевых червей. Не строил
авиамоделей. Более того, я даже не очень любил читать. Мне нравилось ки-
но и безделье.

Три года в университете слабо повлияли на мою личность. Это было про-
должение средней школы. Разве что на более высоком уровне. Плюс барышни,
спорт и какой-то жалкий минимум фрондерства.

Я не знал, что именно тогда достиг вершины благополучия. Дальше все
пошло хуже. Несчастная любовь, долги, женитьба... И как завершение всего
этого - лагерная охрана.

Любовные истории нередко оканчиваются тюрьмой. Просто я ошибся
дверью. Попал не в барак, а в казарму.

То, что я увидел, совершению меня потрясло.

Есть такой классический сюжет. Нищий малыш заглядывает в щелку барс-
кой усадьбы. Видит барчука, катающегося на пони, С тех пор его жизнь
подчинена одной цели - разбогатеть. К прежней жизни ему уже не вер-
нуться. Его существование отравлено причастностью к тайне.

В такую же щель заглянул и я. Только увидел не роскошь, а правду.

Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел, как низко
может пасть человек. И как высоко он способен парить.

Впервые я понял, что такое свобода, жестокость, насилие. Я увидел
свободу за решеткой. Жестокость, бессмысленную, как поэзия. Насилие,
обыденное, как сырость.

Я увидел человека, полностью низведенного до животного состояния. Я
увидел, чему он способен радоваться. И мне кажется, я прозрел.

Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными
рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В
этом мире убивали за пачку чая.

В этом мире я увидел людей с кошмарным прошлым, отталкивающим настоя-
щим и трагическим будущим.

Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей.

Мир был ужасен. Но жизнь продолжалась. Более того, здесь сохранялись
обычные жизненные пропорции. Соотношение добра и зла, горя и радости -
оставалось неизменным.

В этой жизни было что угодно. Труд, достоинство, любовь, разврат,
патриотизм, богатство, нищета. В ней были люмпены и мироеды, карьеристы
и прожигатели жизни, соглашатели и бунтари, функционеры и диссиденты.

Но вот содержание этих понятий решительным образом изменилось. Иерар-
хия ценностей была полностью нарушена. То, что казалось важным, отошло
на задний план. Мелочи заслонили горизонт.

Возникла совершенно новая шкала предпочтительных жизненных благ. По
этой шкале чрезвычайно ценились - еда, тепло, возможность избежать рабо-
ты. Обыденное становилось драгоценным. Драгоценное - нереальным.

Открытка из дома вызывала потрясение. Шмель, залетевший в барак, про-
изводил сенсацию. Перебранка с надзирателем воспринималась как интеллек-
туальный триумф.

На особом режиме я знал человека, мечтавшего стать хлеборезом. Эта
должность сулила громадные преимущества. Получав ее, зек уподоблялся
Ротшильду. Хлебные обрезки приравнивались к россыпям алмазов.

Чтобы сделать такую карьеру, необходимы были фантастические усилия.
Нужно было выслуживаться, лгать, карабкаться по трупам. Нужно было идти
на подкуп, шантаж, вымогательство. Всеми правдами и неправдами доби-
ваться своего.

Такие же усилия на воле открывают. дорогу к синекурам партийного, хо-
зяйственного, бюрократического руководства. Подобными способами достига-
ются вершины государственного могущества.

Став хлеборезом, зек психически надломился, Борьба за власть исчерпа-
ла его душевные силы. Это был хмурый, подозрительный, одинокий человек.
Он напоминал партийного босса, измученного тяжелыми комплексами...

Я вспоминаю такой эпизод. Заключенные рыли траншею под Иоссером. Сре-
ди них был домушник по фамилии Енин.

Дело шло к обеду. Енин отбросил лопатой последний ком земли. Мелко
раздробил его, затем склонился над горстью праха.

Его окружили притихшие зеки.

Он поднял с земли микроскопическую вещь и долго тер ее рукавом. Это
был осколок чашки величиной с трехкопеечную монету. Гам сохранился фраг-
мент рисунка - девочка в голубом платьице. Уцелело только плечико и го-
лубой рукав.