Чтение 2–й страницы книги ~На куличках~

Генеральша отпила, глаза были далеко - не слыхала. Сказала - ни к се-
лу, ни городу - о чем-то о своем:

- У поручика Молочки пошли бородавки на руках. Кабы еще на руках, а
то по всему по телу... Ужасно неприятно - бородавки.

Как сказала она "бородавки" - так за спиной у Андрея Иваныча что-то
шмыгнуло, фыркнуло. Оглянулся он - и увидал позади, в дверной щели,
чей-то глаз и веснущатый нос.

Капитан Нечеса повторил умильно:

- ...Уважьте - в крестные-то!

Должно быть теперь услыхала генеральша. Засмеялась невесело, треснуто
- и все смеется, все смеется, никак не перестанет. Еле выговорила, к
Андрею Иванычу обернувшись:

- Девятым, разрешилась капитанша Нечеса, - девятым. Пойдемте со мной,
- в крестные отцы?

Капитан Нечеса закомкал свою бороду:

- Да, матушка, простите Христа ради. Уж есть ведь крестный-то. Жилец
мой, поручик Тихмень, обещано ему давно...

Но генеральша уж опять не слыхала, опять - мимо глядела, прихлебывала
из стаканчика...

Андрей Иваныч и капитан Нечеса ушли вместе. Хлюпала под ногами мок-
реть, капелью садился на крыши туман и падал оттуда на фуражки, на пого-
ны, за шею.

- Отчего она какая-то такая... странная, что ли? - спросил Андрей
Иваныч,

- Генеральша-то? Господи, хорошая баба была. Ведь я тут двадцать лет,
как пять пальцев вот... Ну, вышла такая история - да лет семь уж, давно!
- младенец у ней родился - первый и последний, родился да и помер. Заду-
малась она тогда - да так вот задуманной и осталась. А как опомнится -
такое иной раз, ей Богу, ляпнет... Да вот - Молочко, бородавки-то: и
смех ведь, и грех!

- Ничего не понимаю.

- Поживете - поймете.

3. Петяшку крестят.

Ну, ладно. Ну, родила капитанша Нечеса девятого. Ну - крестины, - как
будто что ж тут такого? А вот у господ офицеров - только и разговору,
что об этом. Со скуки это, что ли, от пустоты, от безделья? Ведь и прав-
да: устроили какой то там пост, никому не нужный, наставили пушек, по-
загнали людей к чертям на кулички: сиди. И сидят. И как ночью, в бессон-
ной пустоте, всякий шорох мышиный, всякий сучек палый - растут, настора-
живают, полнят всего, - так и тут: встает неизмеримо всякая мелочь, не-
вероятное творится вероятным.

Оно, положим, с девятым младенцем капитанши Нечесы не так уж просто
дело обстоит: чей он, поди-ка раскуси? Капитанша рожает каждый год. И
один малюкан - вылитый Иваненко, другой две капли воды - ад'ютант, тре-
тий - живой поручик Молочко, как есть - его розовая, телячья мордашка...
А чей, вот, девятый?

И пуще всех тот самый Молочко взялся за дело. Очень просто почему. В
прошлом году его в отцы капитаншину младенцу обрядили, проздравили и
угощенье стребовали, - хотелось и ему теперь кого-нибудь подсидеть.

- Господа, да постойте же, - подпрыгнул Молочко как козлик, как теле-
ночек веселый, молочком с пальца поеный, - господа, да ведь - Тихмень же
жилец-то ихний... Да неужто же капитанша его не приспособила? Не может
того быть! А коли так, то...

- Бр-раво, и Молочко догадлив бывает, браво!

Так на Тихмене и порешили: может и не виноват он ни телом, ни духом,
да уж очень над ним лестно потешиться, за тем, что Тихмень неизменно
серьезен, длиннонос и читает, чорт его возьми, Шопенгауэра, там, или
Канта, какого-то.

И, чтобы Тихменя захватить в расплох, чтобы не сбежал, только лишь за
полчаса до крестин этих самых послали Молочко предупредить капитаншу о
нашествии иноплеменных. По тутошнему называлось это: "пригласиться".

Капитанша лежала в кровати, маленькая и вся кругленькая: круглая мор-
дочка, круглые быстрые глазки, круглые кудряшечки на лбу, кругленькие -
все капитаншины атуры. Только, вот, сейчас вышел из спальни капитан,
чмокнув супругу в щеку. И еще не затих, позванивал на полочке пузыречек
какой-то от капитановых шагов, когда вошел поручик Молочко и, сказав:
здравствуй, - чмокнул капитаншу в то же самое на щеке место, что и капи-
тан.

Страсть не любила капитанша вот таких совпадений, положительно - это
неприличное что-то. Сердито закатила круглые глазки:

- Чего целоваться лезешь, Молочишко? Не видишь, - я больна?

- Ну, ладно уж, ладно, целомудренная стала какая!

Уселся Молочко возле кровати. "Как бы это к Катюшке под'ехать, чтобы
приглашаться не сразу?"

- А знаешь, - подпрыгнул Молочко, - был я у Шмитов, целуются все, мо-
жешь себе представить? Третий год женаты - и до сих пор... Не пони-
маю!...

Капитанша Нечеса поздоровела, зарозовела, глазки раскрылись.

- Уж эта мне Марусечка Шмитова, уж такая принцесса, на горошине,
фу-ты, ну-ты... Знаться ни с кем не желает. Вот, дай-ко сь, Бог-то ее за
гордость накажет...

Переполоскали, перемыли Марусины косточки - и не о чем больше. Видно,
делать нечего - надо начинать. Прокашлялся Молочко.

- Видишь ли, Катюша... Н-да... Ну, одним словом, мы все собираемся на
крестины, хотим пригласиться. Надо отцом проздравить Тихменя. Я приду-
мал, можешь себе представить?

Никак и не ждал Молочко, что так сразу согласится Катюшка. Залилась
она кругленько, закатилась, под одеялом ножками забрыкала, за живот даже
держится: ой, больно...

- Ну, и выдумщик ты, Молочишко: Тихменя - в отцы, а? Тихменя нашего
длинноносого! Так его и надо, а то больно зачитался...

И вот - крестили. Генеральша улыбалась, глядела куда-то поверх, гла-
зами была не здесь. Заспанным голосом читал по требнику гарнизонный поп.
Вся ряса на спине была у него в пуху.

Неотрывно глядел на пушинки эти крестный, поручик Тихмень. Длинный,
тощий, весь непрочный какой-то, стоял с ребенком на руках, удивленно во-
дил своим длинным носом:

"Вот, ей-Богу, ввязался я... Закричит это на руках, ну что я буду де-
лать?"

А "это на руках" оказалось даже еще хуже: в ужасе почуял поручик Тих-
мень, что руки у него вдруг намокли, и из теплого свертка закапало на
пол. Забыл тут Тихмень всякую субординацию, ткнул, как попало, крестника
на руки генеральше и попятился назад. Бог его знает, куда бы запятился,
если бы стоявшая сзади компания с Молочко во главе не водворила его на
место.

Пришло время уж и в купель окунать младенца. Заспанный поп обернулся
к генеральше ребенка взять. А она не дает. Прижала к себе и отпустить не
хочет, и кричит:

- Не дам, а вот и не дам, и не дам, он мой!

Поп оробело пятился к двери. Батюшки мои, что ж это? Суматошились,
шептали. Кабы не Молочко, так и не докрестили бы, может. Молочко подошел
к генеральше, взял ее за руку, как свой, и шепнул:

- Отпустите, зачем вам этот, у вас будет свой, можете себе предста-
вить. Раз я говорю... Разве ты мне не веришь? Мне?

Генеральша засмеялась блаженно, отпустила. Ну, слава-те, Господи! С
грехом пополам докрестили и Петяшкой нарекли.

Тут-то и приступили господа офицеры к поручику Тихменю. Одним разом,
по команде, все низко поклонились:

- Честь вас имеем, папаша, проздравить с новорожденным, с Петяшкой,
на чаек с вашей милости...

Замахал Тихмень руками, как мельница.

- Как это - папаша? Я и не хочу вовсе, что вы такое! Терпеть не мо-
гу...

- Да в детях-то, милый, ведь Бог один волен. Уж там, можешь терпеть,
иль не можешь...

Пристали - хоть плачь. Делать нечего: вечером Тихмень угощал в собра-
нии. И пошло с тех пор: каждый день на занятиях спрашивали его, как,
мол, здоровье сынишки - Петяшки. Задолбили, заморочили Тихменю голову
Петяшкой этим самым.

4. Голубое.

Много ли человеку надо? Проглянуло солнце, сгинул туман проклятый - и
уж мил Андрею Иванычу весь мир. Рота стоит и команды ждет, а он загля-
делся: шевельнуться страшно, чтобы не рухнули хрустальные голубые пала-
ты, чтобы не замолкло золотой паутинкой звенящее солнце.

Океан... Был Тамбов, а теперь Океан Тихий. Курит внизу, у ног, сон-
но-голубым своим куревом, мурлычет дремливую колдовскую песню. И столбы
золотые солнца то лежали мирно на голубом, а то вот - растут, поднялись,
подперли стены - синие нестерпимо. А мимо глаз плавно плывет в голубое в
глубь Богородицына пряжа, осенняя паутинка, и долго следит Андрей Иваныч
за нею глазами. Кто-то сзади его кричит на солдата:

- ...Где у тебя три приема? Ж-животина! Проглотил, смазал?

Но не хочет, не слышит Андрей Иваныч, не обертывается назад, все ле-
тит за паутинкой...

- Ну что, танбовскай? Или нравится - загляделся-то?

Делать нечего, оторвался, обернулся Андрей Иваныч. С усмешкой глядел
на него Шмит - высокий, куда же выше Андрея Иваныча, крепкий, как будто
даже тяжелый для земли.

- Нравится ли? Уж очень это малое слово, капитан Шмит. Ведь я, кроме