закона.
цветные девчонки - и никаких девчонок на месте, конечно, не оказалось:
они должны были встретиться с Дином в кафешке и не пришли. Мы тогда пое-
хали на его стоянку, где ему что-то надо было сделать - переодеться в
будке на задворках, прихорошиться перед треснутым зеркалом, что-то типа
такого, - а уж потом двинулись дальше. Как раз в тот вечер Дин повстре-
чался с Карло Марксом. Грандиозная штука произошла, когда они встрети-
лись. Два таких острых ума, как они, приглянулись друг другу сразу же.
Скрестились два проницательных взгляда - святой пройдоха с сияющим разу-
мом и печальный поэтичный пройдоха с темным разумом, то есть Карло
Маркс. Начиная с этой самой минуты, я видел Дина только изредка, и мне
было немного обидно. Их энергии сшибались лбами, и в сравнении я был
просто лохом и не мог держаться с ними наравне. Тогда-то и началась вся
эта безумная катавасия, которая потом закрутила всех моих друзей и все,
что у меня оставалось от семьи, затянула в большую тучу пыли, застившую
Американскую Ночь. Карло рассказал ему про Старого Быка Ли, про Элмера
Хассела и Джейн: как Ли в Техасе выращивал траву, как Хассел сидел на
острове Рикера, как Джейн бродила по Таймс-Сквер вся в бензедриновых
глюках, таская на руках свою малышку, и как она кончила в Белльвю. А Дин
рассказал Карло про разных неизвестных людей с Запада, типа Томми Снар-
ка, колченогой акулы бильярда, картежника и святого педераста. Рассказал
и про Роя Джонсона, про Большого Эда Данкеля - корешей своего детства,
уличных корешей, про своих бессчетных девчонок и половые попойки, про
порнографические картинки, про своих героев, героинь, про свои приключе-
ния. Они вместе носились по улицам, врубаясь во все так, как у них это
было с самого начала, и что позже стало восприниматься с такой грустью и
пустотой. Но тогда они выплясывали по улицам как придурочные, а я тащил-
ся за ними, как всю свою жизнь волочился за теми людьми, которые меня
интересовали, потому что единственные люди для меня - это безумцы, те,
кто безумен жить, безумен говорить, безумен быть спасенным, алчен до
всего одновременно, кто никогда не зевнет, никогда не скажет баналь-
ность, кто лишь горит, горит, горит как сказочные желтые римские свечи,
взрываясь среди звезд пауками света, а в середине видно голубую вспышку,
и все взвывают: "А-аууу!" Как звали таких молодых людей в гетевской Гер-
мании? Всей душой желая научиться писать как Карло, Дин первым же делом
атаковал его этой своей любвеобильной душой, какая бывает только у прой-
дох:
видел их где-то недели две, и за это время они зацементировали свои от-
ношения до зверской степени непрерывных ежедневных и еженощных разгово-
ров.
рассеявшейся компании готовился к той или иной поездке. Я был занят сво-
им романом, а когда дошел до срединной отметки, то после того, как мы с
теткой съездили на Юг проведать моего братца Рокко, я был вполне готов
отправиться на Запад первый раз в своей жизни.
34-й Улице. Там наверху у них было место, где за четвертачок можно сфо-
тографироваться. Карло снял очки и стал выглядеть зловеще. Дин снялся в
профиль, при этом застенчиво оборачиваясь. Я сфотографировался в фас -
но так, что стал похож на тридцатилетнего итальянца, готового порешить
всякого, кто хоть слово скажет против его матери. Эту фотографию Карло и
Дин аккуратно разрезали бритвой посередине и спрятали половинки себе в
бумажники. На Дине был настоящий западный деловой костюм, купленный спе-
циально для великого возвращения в Денвер: парень кончил свой первый за-
гул в Нью-Йорке. Я говорю "загул", но Дин лишь впахивал на своих стоян-
ках как вол. Это был самый фантастический служитель автостоянок в целом
мире: он мог задним ходом втиснуть машину в узкую щель и тормознуть у
самой стенки с сорока миль в час, выпрыгнуть из кабины, пробежаться меж-
ду бамперами впритык, вскочить в другую машину, развернуться со ско-
ростью пятьдесят миль в час на крохотном пятачке, быстро сдать назад в
тесный тупичок, бум - захлопнуть дверцу с такой поспешностью, что видно,
как машина вибрирует, когда он из нее вылетает, затем рвануть к будке с
кассой, словно звезда гаревых дорожек, выдать квитанцию, прыгнуть в
только что подъехавший автомобиль, не успеет еще владелец и выбраться из
него, буквально проскочить у того под ногами, завестись с еще незакрытой
дверцей и с ревом - к следующему свободному пятачку; разворот, шлеп на
место, тормоз, вылетел, ходу: работать вот так без передышки по восемь
часов в ночь, как раз в вечерние часы пик и после театральных разъездов,
в засаленных штанах с какого-то алкаша, в обтрепанной куртке, оторочен-
ной мехом, и в разбитых башмаках, спадающих с ноги. Теперь он к возвра-
щению домой купил себе новый костюм, синий в тончайшую полоску, жилет и
все остальное - одиннадцать долларов на Третьей Авеню, вместе с часами и
цепочкой, и к тому же - портативную пишущую машинку, на которой собирал-
ся начать писать в каких-нибудь денверских меблированных комнатах, как
только найдет там работу. Мы устроили прощальный обед из сосисок с боба-
ми в "Рикере" на Седьмой Авеню, а потом Дин сел в автобус и с ревом от-
чалил в ночь. Вот и уехал наш крикун. Я пообещал себе отправиться туда
же, когда весна зацветет по-настоящему, а земля раскроется.
суждено было случиться потом, - чистая фантастика, и не рассказать об
этом нельзя.
нуждался в свежих впечатлениях, и не просто потому, что вся моя жизнь,
вертевшаяся вокруг студгородка, достигла какого-то завершения цикла и
сошла на нет, но потому, что непонятным образом, несмотря на несходство
наших характеров, он напоминал мне какого-то давно потерянного братишку:
при виде страдания на его костистом лице с длинными бачками и капель по-
та на напряженной мускулистой шее я невольно вспоминал свои мальчишеские
годы на красильных свалках, в котлованах, заполненных водой, и на речных
отмелях Патерсона и Пассаика. Его грязная роба льнула к нему так изящно,
будто заказать лучшего костюма у портного было невозможно, а можно было
лишь заработать его у Прирожденного Портного Естества И Радости, как
этого своим потом и добился Дин. А в его возбужденной манере говорить я
вновь слышал голоса старых соратников и братьев - под мостом, среди мо-
тоциклов, в соседских дворах, расчерченных бельевыми веревками, и на
дремотных полуденных крылечках, где мальчишки тренькают на гитарах, пока
их старшие братья вкалывают на фабриках. Все остальные нынешние мои
друзья были "интеллектуалами": антрополог-ницшеанец Чад, Карло Маркс с
его прибабахнутыми сюрреальными разговорами тихим голосом с серьезным
взглядом, Старый Бык Ли с такой критической растяжечкой в голосе, не
приемлющий абсолютно ничего; или же они были потайными беззаконниками,
типа Элмера Хассела с этой его хиповой презрительной насмешкой, или же
типа Джейн Ли, особенно когда та растягивалась на восточном покрывале
своей кушетки, фыркая в "Нью-Йоркер". Но разумность Дина была до послед-
него зернышка дисциплинированной, сияющей и завершенной, без этой вот
занудной интеллектуальности. А "беззаконность" его была не того сорта,
когда злятся или презрительно фыркают: она была диким выплеском амери-
канской радости, говорящей "да" абсолютно всему, она принадлежала Запа-
ду, она была западным ветром, одой, донесшейся с Равнин, чем-то новым,
давно предсказанным, давно уже подступающим (он угонял машины, только
чтобы прокатиться удовольствия ради). А кроме этого, все мои нью-йорк-
ские друзья находились в том кошмарном положении отрицания, когда об-
щество низвергают и приводят для этого свои выдохшиеся причины, вычитан-
ные в книжках, - политические или психоаналитические; Дин же просто но-
сился по обществу, жадный до хлеба и любви, - ему было, в общем, всегда
плевать на то или на это, "до тех пор, пока я еще могу заполучить себе
вот эту девчоночку с этим ма-а-ахоньким у нее вон там между ножек, па-
цан", и "до тех пор, пока еще можно пожрать, слышишь, сынок? я проголо-
дался, я жрать хочу, пошли сейчас же пожрем чего-нибудь!" - и вот мы уже
несемся жрать, о чем и глаголил Екклезиаст: "Се доля ваша под солнцем".
добра не доведет, я уже слышал новый зов и видел новые дали - и верил в
них, будучи юн; и проблески того, что действительно не довело до добра,
и даже то, что впоследствии Дин отверг меня как своего кореша, а потом
вообще вытирал об меня ноги на голодных мостовых и больничных койках -
разве имело все это хоть какое-нибудь значение? Я был молодым писателем
и хотел стронуться с места.
будет; где-то на этом пути жемчужина попадет мне в руки.
дился 12 марта 1922 года в Лоуэлле, штат Массачусеттс, и умер в 47 лет.
За свою короткую жизнь, проведенную, в основном, "на колесах", он успел
написать около 20 книг прозы, поэзии и снов и стать самым известным и
противоречивым автором своего времени.
литературы этого столетия, но практически все сходятся в одном: без Ке-
руака литературы "разбитых" просто не было бы. По его книгам и разгово-
рам учились писать, наверное, все битники. Он придумывал названия их
книгам, кормил их идеями и замыслами. Стиль "письмодействия", отчасти
заимствованный им у Марселя Пруста и творчески видоизмененный, оказался
очень привлекательным для Аллена Гинзберга, Уильяма Берроуза, Грегори
Корсо и многих других - а уж опосредованным влияниям в мировой литерату-
ре несть числа.
Шилова Юлия
Маккарти Кормак
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Шилова Юлия