перечисляли все названия его последнего пристанища, влюбленные в Жуэнвиля и
в парк, и, держа друг друга в объятиях, были похожи на мокрые деревья или на
актеров какого-нибудь смешного венгерского фильма. И он остался там, в
траве, крошечный и черный, точно раздавленный жучок. Не шелохнулся, и ни
одна из его пружин не распрямилась, как бывало. Все. С ним -- кончено. А
нам, Мага, все было нипочем.
собирался отправиться на правый берег и выпить вина в маленьком кафе на
улице Ломбар, где мадам Леони, разглядывая мою ладонь, обещает мне дальнюю
дорогу и нежданные радости. Я никогда не водил тебя к мадам Леони показать
твою ладонь, может, боялся, как бы она не разгадала по ней правду обо мне,
потому что твои глаза, в которые я смотрелся, всегда были ужасным зеркалом,
а сама ты, как машина, только и умела повторять, и то, что мы называли
любить друг друга, для меня было стоять перед тобою, Мага, с желтым цветком
в руке, а ты держала две зеленые свечи, и ветер сек наши лица медленным
дождем отречений и разлук и засыпал шквалом использованных билетиков на
метро. Итак, я никогда не водил тебя к мадам Леони, Мага; и я знаю, ты сама
сказала мне: тебе не хочется, чтобы я видел, как ты входишь в маленькую
книжную лавчонку на улице Верней, где скрюченный старик заполняет тысячи
каталожных карточек и знает все, что только можно знать по историографии. Ты
приходила туда поиграть с котенком, старик впускал тебя и ни о чем не
спрашивал, довольный и тем, что иногда ты доставала ему книгу с самой
верхней полки. И ты отогревалась у печки с большой черной трубой и не
хотела, чтобы я знал о том, что ты грелась у того огня. Все это следовало
сказать в свое время, но вот беда: момент для этого выбрать было трудно, и
даже теперь, облокотившись на перила моста и глядя на проплывающий внизу
кораблик темно-виннего цвета, аккуратненький, точно большая, сияющая
чистотой ложка, где на корме женщина в белом фартучке развешивает на
проволоке белье, глядя на его выкрашенные зеленой краской окошечки с
занавесками в духе Гензеля и Гретель, даже теперь. Мага, я спрашиваю себя,
имеет ли смысл это хождение вокруг да около, потому что на улицу Ломбар мне
удобнее было бы добраться через мост Сен-Мишель и мост О-Шанж. Окажись ты
здесь сегодня, как случалось столько раз, я бы не сомневался, что это имеет
смысл, но тебя нет, и, желая окончательно принизить собственное поражение, я
называю это хождением вокруг да около. Теперь, подняв воротник куртки,
придется идти по набережной мимо больших магазинов до Шатле, пройти в
фиолетовой тени башни Сен-Жак и подняться вверх по моей улице, думая о том,
что я тебя не встретил, и еще -- о мадам Леони.
долг, поступая так, как поступают другие, и смотря на все теми глазами,
какими смотрят все остальные. И однажды ты вышла из кафе на улице Шерш-Миди,
и мы заговорили. В тот вечер все было неладно, потому что мое аргентинское
воспитание мешало мне без конца переходить с одной стороны улицы на другую
ради того, чтобы посмотреть на какую-то чепуху, выставленную в плохо
освещенных витринах на улицах, названий которых я уже не помню. Я нехотя
плелся за тобой, и ты показалась мне тогда слишком бойкой и невоспитанной,
плелся, пока ты не устала оттого, что никак не могла устать; мы забрались в
кафе на Буль-Миш, и ты залпом, между двумя сдобными булочками, рассказала
мне целый кусок своей жизни.
сущей правдой: ночной бар, сцена из Фигари, корзина с фиалками,
мертвенно-бледные лица, голод и побои в углу. Потом-то я поверил: были на то
причины и была мадам Леони, которая, разглядывая мою ладонь, уже познавшую
жар твоей груди, повторила все это почти твоими словами. "Где-то она сейчас
страдает. Она всегда страдала. Она очень веселая, обожает желтый цвет, ее
птица -- дрозд, любимое время -- ночь, любимый мост -- Дез-ар". (Кораблик
темно-винного цвета, Мага, почему мы не уплыли на нем, когда было еще не
поздно?)
старательно строить козни, чтобы развести нас. Ты не умела притворяться, и я
очень скоро понял: чтобы видеть тебя такой, какой мне хочется, необходимо
сначала закрыть глаза, и тогда сперва что-то вроде желтых звездочек как бы
проскакивало в бархатном желе, затем -- красные всплески веселья на целые
часы, и я постепенно входил в мир Маги, который был с начала до конца
неуклюжим и путаным, но в нем были папоротники, пауки Клее, и цирк Миро, и
припорошенные пеплом зеркала Виейра да Силвы, мир, в котором ты двигалась
точно шахматный конь, который бы вздумал ходить как ладья, пошедшая вдруг
слоном. Тогда-то мы и зачастили в киноклуб на немые фильмы, потому что я --
человек образованный, не так ли, но ты, бедняжка, ровным счетом ничего не
понимала в этих пожелтевших судорожных страстях, приключившихся еще до
твоего рождения, в этих дряхлых пленках, на которых мечутся мертвецы; но
вдруг среди них проскальзывал Гарольд Ллойд, и ты разом стряхивала дремоту и
под конец была твердо убеждена, что все замечательно и что, конечно, Пабст и
Фриц Ланг в большом порядке. Меня немного раздражало твое пристрастие к
совершенству, твои рваные туфли и вечное нежелание принимать то, что принять
можно. Мы ели рубленые бифштексы на углу около Одеона, а потом на велосипеде
мчались на Монпарнас в первую попавшуюся гостиницу, лишь бы добраться до
постели. Но бывало, что мы доезжали до Порт-д-Орлеан и подробно знакомились
с пустырями, лежавшими за бульваром Журдан, где иногда в полночь собирались
члены Клуба Змеи поговорить со слепым ясновидцем, вот ведь какой
возбуждающий парадокс! Мы оставляли велосипеды на улице и брели по пустырю,
то и дело останавливаясь поглядеть на небо, потому что это одно из немногих
мест в Париже, где небо куда ценнее земли. Усевшись на кучу мусора, мы
курили, и Мага ласково перебирала мои волосы или мурлыкала песенку, вовсе не
придуманную, дурацкую песенку, прерывавшуюся вздохами или воспоминаниями. А
я тем временем думал о вещах незначительных, этим методом я начал
пользоваться много лет назад, лежа в больнице, и чем дальше, тем более
плодотворным и необходимым он мне казался. С большим трудом, соединяя
второстепенные образы, стараясь вспомнить запахи и лица, я в конце концов
все-таки извлекал из ничто коричневые ботинки, которые я носил в Олаваррии в
1940 году. У них были резиновые каблуки, а подошва такая тонкая, что в дождь
вода хлюпала даже в душе. Стоило зажать в кулаке воспоминании эти ботинки,
как остальное приходило само: лицо доньи Мануэлы, например, или поэт Эрнесто
Моррони. Но этих я тут же отбрасывал, потому что по условиям игры вынимать
из прошлого следовало только незначительное, только ничтожное, сгинувшее.
Меня трясло от мысли, что ничего больше не удастся вспомнить, подъедало
желание плюнуть и не мучиться, отказаться от дурацкой попытки поцеловать
время, и все-таки кончалось тем, что рядом с этими ботинками я видел
консервную банку с "Солнечным чаем", которым мать поила меня в
Буэнос-Айресе. И ложечку для чая, ложечку-мышеловку, в которой черненькие
мышки-чаинки сгорали заживо в чашке кипятка, выпуская шипящие пузырьки.
Убежденный в том, что память хранит все, а не одних только Альбертин или
великие годовщины сердца и почек, я изо всех сил старался припомнить, что
было на моем рабочем столе во Флоресте, какое лицо у незапоминающейся
девушки по имени Хекрептен и сколько ручек лежало в пенале у меня,
пятиклассника, и под конец меня било как в лихорадке (потому что, сколько
было ручек, вспомнить не удавалось, я знаю, что они были в пенале, в
специальном отделении, но сколько их было и когда их должно было быть две, а
когда -- шесть, никак не вспоминалось), и тогда Мага, целуя и дыша в лицо
сигаретным дымом и жаром, приводила меня в себя и мы смеялись, поднимались
на ноги и снова брели между мусорных куч, отыскивая наших соклубников. Уже
тогда я понял: искать -- написано мне на звездах, искать -- эмблема тех, кто
по ночам без цели выходит из дому, и оправдание для всех истребителей
компасов. До одурения мы говорили с Магой о патафизике, потому что с ней
приключались (и такой была наша встреча, как и тысячи других вещей, столь же
темных, как фосфор), -- с ней без конца приключались вещи из ряда вон и ни в
какие рамки не укладывающиеся, и вовсе не потому, что мы презирали других и
считали себя вышедшими из употребления Мальдорорами или какими-нибудь
исключительными Мельмотами-Скитальцами. Я не думаю, чтобы светляк испытывал
чувство глубокого удовлетворения на том неоспоримом основании, что он --
одно из самых потрясающих чудес в спектакле природы, но представим, что он
обладает сознанием, и станет ясно, что всякий раз, едва его брюшко начинает
светиться, насекомого должно приятно щекотать чувство собственной
исключительности. Вот и Мага приходила в восторг от тех невероятных
переделок, в которые она то и дело попадала из-за того, что в ее жизни все
законы постоянно терпели крах. Она принадлежала к тем, кому достаточно
ступить на мост, чтобы он тотчас же под ней провалился, к тем, кто с плачем
и криком вспоминает, как своими глазами видел, но не купил лотерейного
билета, на который пять минут назад выпал выигрыш в пять миллионов. Я же
привык к тому, что со мной случались вещи умеренно необычные, и не видел
ничего ужасного в том, что, войдя в темную комнату за альбомом с
пластинками, вдруг сжимал в ладони живую и верткую гигантскую сороконожку,
облюбовавшую для сна корешок именно этого альбома. Или, к примеру, открыв
пачку сигарет, обнаруживал в ней серо-зеленую труху, или слышал паровозный
свисток в тот самый момент и в точности такого тона, чтобы тотчас же
переключиться на пассаж из симфонии Людвига вана, а то, забежав в писсуар на
улице Медичи, сталкивался с мужчиной, который, в этот момент выходя из
кабины, поворачивался ко мне, сжимая в кулаке, словно драгоценный предмет
церковной утвари, невыразимую часть тела диковинного размера и цвета, и я
понимал, что мужчина этот как две капли воды похож на другого (а может, то
был не другой, а этот самый), который двадцать четыре часа назад в
Географическом собрании делал доклад на тему о тотемах и табу и точно так
же, сжимая в кулаке, показывал публике палочки из мрамора, перья из хвоста
птицы-лиры, ритуальные монеты, ископаемые остатки животных, которых наделяли
магическими свойствами, морских звезд, засушенных рыб, фотографии
королевских наложниц, пожертвования охотников, огромных забальзамированных
жуков-скарабеев, приводивших в блаженный трепет дам, каковых на такого рода
действах всегда хватало.
наверняка бредет по Бельвилю или Панину и, старательно глядя под ноги,
Сертаков Виталий
Маккарти Кормак
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Скальци Джон
Белов Вольф