Чтение 2–й страницы книги ~Лети к своим братьям, ворон~

девствен и пуст, овевался всеми ветрами, и никто его не трогал. Так это и
было, когда я приехал жить в Камусфеарну. У меня с собой был только
примус, чтобы готовить, ведро, чтобы ходить за водой к речушке метрах в
ста от дома, а чтобы развести огонь на кухне, я собирал на дрова то, что
попадется на морском берегу.

Теперь же у меня за спиной, когда я оглядываюсь на дом, шумит густая
десятилетняя поросль лиственницы и кедрача, ибо хозяин этого участка,
после разных безуспешных опытов решил заняться здесь лесоводством. По
какой-то непонятной причине некогда зелёный луг, на котором стоял дом
Камусфеарны, теперьпревратился в буйные заросли, которые чуть ли не
вплотную подступили к стенам дома.

И дом изменился тоже. Когда я поселился здесь, в Камусфеарне было всего
четыре комнаты: две наверху и две внизу. Теперь же, глядя вниз, я видел
разросшиеся пристройки, сделанные из стандартных блоков, отличающиеся
уродливостью, порождённой необходимостью и стремлением построить как можно
скорей. У дома, на стороне, обращённой к морю, стояли два разбитых джипа,
прочность которых не устояла перед булыжниками и ухабами, из которых
состояло полотно двухмильной дороги, проложенной бульдозером четыре года
назад. Между этой грудой металлолома и морем на массивной колёсной тележке
возвышалась моторная лодка "Полярная звезда", а её бронзовые винты влажно
блестели на траве под кормой.

Телеграфные столбы и провода спускались по холму с одной стороны,
электрические сети - с другой. Они сходились в Камусфеарне, а вокруг
самого дома был высокий деревянный забор, за которым жили две выдры,
которые когда-то были домашними ручными зверьками. Каждая из них более
трёх лет назад совершенно непредсказуемо вдруг проявила такие свирепые
наклонности, какие бывают у неукротимого леопарда.

С отчаянием и горьким сожалением о том, что дикие зверьки были лишены
своей естественной среды обитания, я вынужден был признать, что в
Камусфеарне я единственный из людей, кто ещё мог доверять им, кто в
повседневном общении с ними всегда встречал у них обеих дружбу и любовь. И
тогда я соорудил им то, что мне казалось идеальными условиями зоопарка.
Тот страшный ущерб,который они нанесли остальным бывшим здесь людям:
истерические, почти маниакальные постоянные нападения, которые характерны
для зверьков семейства куньих, когда в них так или иначе пробуждается
убийственный инстинкт, исключили всякую возможность оставить их на
свободе. Максимум, что я мог позволить им теперь время от времени, - так
это выводить их на прогулку, - раздельно, так как они ненавидели друг
друга, - и нанять для них обслуживающий персонал, так как я сам не мог
постоянно оставаться в Камусфеарне.

Теперь же, когда я сидел закутавшись в свою штормовку, а град барабанил
по мне и, тая, затекал во все складки моей одежды, я взирал на то, что
натворил в Камусфеарне: что наделал с животными и что сделал с собой.

За последние два года содержание этого хозяйства, сосредоточенного на
выдрах, очень смахивало на жизнь на антарктической метеостанции. Оно
обходилось в действительности в 7000 фунтов стерлингов в год независимо от
того, был ли я здесь или где-то за тридевять земель.

За последнюю неделю его затапливало дождём, прошёл сильный снег и затем
всё растаяло, так что снег с гор каскадами поплыл вниз по расселинам
горных склонов.

Затем снова прошёл дождь, и ручей у Камусфеарны превратился в бурный
стремительный поток, а от наводнения по всей территории вокруг дома
появились огромные лужи. Они сверкали всякий раз, как сквозь низко
плывущие тучи на время прорывалосьбледное осеннее солнце. Одна из них
привлекла моё внимание из-за своей удивительной формы - это была
совершенная восьмёрка. Она была в загоне для выдр с северной стороны дома
в вольере у Теко, самца выдры, который уже прожил в Камусфеарне семь лет.
Это был так называемый зоопарковый синдром поведения:

повторяющиеся, навязчивые движения в результате скуки и отчаяния. Час
за часом, изо дня в день он ходил по этой тропинке до тех пор, пока не
протоптал дорожку без растительности, достаточно глубокую, так что там
застаивалась вода. Со временем, подумал я, она снова зарастёт травой, а
заборы снесут, так как они больше не будут нужны. В конце концов я сдался,
Камусфеарну придётся закрыть и обеих выдр отдать в зоопарк. А где буду
жить я сам, ещё не знал.

Высоко на шелестящем ветру пролетел одинокий ворон, его глубокое
горловое карканье почти заглушалось от собственной мощи. Я вспомнил, как
Уилфред Тезинджер однажды рассказывал, что, когда караван верблюдов в
Южной Аравии вдруг замечал одинокого ворона над головой, то бедуины
старались отогнать дурное предзнаменование криком: "Лети к своим
собратьям, ворон!" Теперь же, казалось, слишком поздно было прибегать к
такому средству.

Между мной и забытым водяным знаком в вольере Теко стояло рябиновое
дерево, волшебное дерево, которое растёт у любого старого дома на этом
нагорье. Вокруг него сосредоточено так много гэльских предрассудков и
преданий. Рябина - это хранитель, защитная сила, дерево жизни, бесконечно
злопамятное, если ему навредить или отнестись к нему пренебрежительно, но
способное также нести в себе добрые, - или злые, - пожелания тех, кто
обладает способностью общаться с ним.

Немногие жители нагорья решаются срубить дерево рябины даже в ходе
современного ведения лесного хозяйства, они не приносят её яркие ягоды в
дом, ибо они - кровь дерева и на того, кто прольёт её, падёт проклятье.

Моя рябина уже сбросила свои ягоды, а ветер оголил её ветви от алых
листьев, но она всё же привлекала моё внимание, потому что я смотрел на
неё новым взглядом и поддался сильным, внезапным и свежим воспоминаниям.
Пока я сидел там, прижавшись под ветром к мокрому склону над Камусфеарной,
то вспомнил сад на берегу Эгейского моря, где был этим летом четыре месяца
назад. Солнце нещадно палило, цикады трещали в густом фиговом дереве,
цветы вьюнка обвивали ребристую колонну рядом с моим креслом, а над ними
плясали великолепные бабочки.

Я сидел и читал машинописный текст неопубликованной автобиографии,
историю жизни одной поэтессы. Я читал её, пожалуй, с большим, чем обычно
вниманием, так как эти страницы относились ко мне и тем горьким событиям,
которые произошли много лет тому назад. И вдруг один абзац как бы
отделился от страницы и поразил меня с такой силой, как если бы меня
ударили. Это было моё рябиновое дерево.

Я уж не помню ни тех слов, ни предложений, из которых состоял тот
абзац, остался только яркий образ, который сохранился до сих пор. Мы
крепко поссорились в Камусфеарне, и когда она уходила, то обернулась и так
ядовито произнесла, что поверить этому было трудно: "Да простит тебя Бог!
- И я ответил: "Он простит".

Этого короткого диалога не было на странице передо мной, но я читал
неизвестное мне продолжение, ибо мы встретились много лет спустя
совершенно случайно на лондонской улице, когда я уже был женат на другой.

Она всегда считала, что обладает огромной и ужасной оккультной силой, и
в приступе ярости не сомневалась в своей способности омрачить мне будущие
годы.

Ночью она тайно вернулась в Камусфеарну,- теперь я представляю себе эту
жуткую ночь при сильном ветре и дожде, - ревущем прибое и колдовской луне,
- положила руки на ствол рябины и со всей силой своего духа прокляла меня,
сказав: "Пусть он страдает так же, как я страдаю теперь!"

Затем она ушла, скрывшись за смутными очертаниями холма. Я отложил
рукопись и уставился на жёсткую темно-зелёную траву греческой лужайки,
думая о том, как верно ход событий за последние годы следовал её слепому
пожеланию разрушения.

Кое-что из этого она, должно быть, знала, так как это было известно
всем, и я задался вопросом, ликовала ли она, но было гораздо больше
такого, чего она знать не могла. Она не могла знать, среди многого
прочего, что я теперь уже принял горькое решение отослать выдр в зоопарк,
найти дом для собак и покинуть Камусфеарну. Теперь я больше не держу на
неё зла независимо от того, повлияло ли её проклятье на ход событий или
нет. Я только не понимаю, как может сосуществовать такая любовь и такая
ненависть.

Одни говорят, что мир сгорит в огне, Другие - всё превратится в лёд.

Из тех желаний, которые были во мне, Ближе всех те, что к пламени
стремятся.

Но если дважды суждено ему погибнуть, То ненависти тоже было много,
Чтобы сказать, что лёд тоже хорош, И этого достаточно вполне.

Посмотрев на траву возле своей книги я заметил бледное существо размером
в половину спички, которое рывками пробиралось между листьев. Временами
оно трепыхалось как флаг на ветру, то перемещалось на несколько
сантиметров вправо или влево, то продвигалось чуточку вперёд, то
отступало. Нагнувшись, я разглядел лоскуток белого, почти бумажного
листочка, который тащил на себе муравей размером в четверть меньше его.

Муравей пытался протащить его в направлении ко мне, но то и дело
застревал между стеблями травы, как если бы бревно тащили горизонтально
через лес. Тогда муравей начинал суетиться, отходил в сторону и назад,
просовывал один конецсквозь препятствие и в итоге продвигался вперёд на
дюйм-другой. Я посмотрел вокруг и поискал глазами вероятную цель его пути.
Позади и справа от меня, образуя прямой угол, была грубая кирпичная стена
высотой, пожалуй, метра полтора, а на верху стены была терраса, которая
заканчивалась выжженной, необработанной землёй. Я подумал было, что гнездо
муравья находится где-то поблизости на стене, но и до неё в ближайшем