Чтение 2–й страницы книги ~Роман без вранья~

В Москве я поселился (с гимназическим моим товарищем Молабухом) на
Петровке, в квартире одного инженера.

Пустил он нас из боязни уплотнения, из страха за свою золоченую мебель
с протертым плюшем, за массивные бронзовые канделябры и портреты предков
(так называли мы родителей инженера, развешанных по стенам в тяжелых рамах).

Надежд инженера мы не оправдали. На другой же день по переезде стащили
со стен засиженных мухами предков, навалили их целую гору и вынесли в кухню.

Бабушка инженера, после такой большевистской операции, заподозрила в
нас тайных агентов правительства и стала на целые часы прилипать старческим
своим ухом к нашей замочной скважине.

Тогда-то и порешили мы сократить остаток дней ее бренной жизни.

Способ, изобретенный нами, поразил бы своей утонченностью прозорливый
ум основателя иезуитского ордена.

Развалившись на плюшевом диванчике, что спинкой примыкал к замочной
скважине, равнодушным голосом заводили мы разговор такого, приблизительно,
содержания:

-- А как ты думаешь, Миша, бабушкины бронзовые канделяберы пуда по два
вытянут?

-- Разумеется, вытянут.

-- А не знаешь ли ты, какого они века?

-- Восемнадцатого, говорила бабушка.

-- И будто бы работы знаменитейшего итальянского мастера?

-- Флорентийца.

-- Я так соображаю, что, если их приволочь на Сухаревку, пудов пять
пшеничной муки отвалят.

-- Отвалят.

-- Так вот пусть уж до воскресенья постоят, а там и потащим.

-- Потащим.

За стеной в этот момент что-то плюхалось, жалобно стонало и шаркало в
безнадежности туфлями.

А в понедельник заново заводили мы разговор о "канделяберах", сокращая
ничтожный остаток бренной бабушкиной жизни.

Вскоре раздобыли себе и сообщников на это гнусное дело.

Стали бывать у нас на Петровке Вадим Шершеневич и Рюрик Ивнев. Завелись
толки о новой поэтической школе образа.

Несколько раз я перекинулся в нашем издательстве о том мыслями и с
Сергеем Есениным.

Наконец было условлено о встрече для сговора и, если не разбредемся в
чувствовании и понимании словесного искусства, для выработки манифеста.

Последним, опоздав на час с лишним, явился Есенин. Вошел он
запыхавшись, платком с голубой каемочкой вытирая со лба пот. Стал
рассказывать, как бегал он вместо Петровки по Дмитровке, разыскивая дом с
нашим номером. А на Дмитровке вместо дома с таким номером был пустырь; он
бегал вокруг пустыря, злился и думал, что все это подстроено нарочно, чтобы
его обойти, без него выработать манифест и над ним же потом посмеяться.

У Есенина всегда была болезненная мнительность. Он высасывал из пальца
своих врагов; каверзы, которые против него будто бы замышляли; и сплетни,
будто бы про него распространяемые.

Мужика в себе он любил и нес гордо. Но при мнительности всегда ему
чудилась барская снисходительная улыбочка и какие-то в тоне слов неуловимые
ударения.

Все это, разумеется, было сплошной ерундой, и щетинился он понапрасну.

До поздней ночи пили мы чай с сахарином, говорили об "изобретательном"
образе, о месте его в поэзии, о возрождении большого словесного искусства
"Песни песней", "Калевалы" и "Слова о полку Игореве".У Есенина уже была своя
классификация образов. Статические он называл заставками, динамические,
движущиеся -- корабельными, ставя вторые несравненно выше первых; говорил об
орнаменте нашего алфавита, о символике образной в быту, о коньке на крыше
крестьянского дома, увозящем, как телегу, избу в небо, об узоре на тканях, о
зерне образа в загадках, пословицах и сегодняшней частушке.

Формальная школа для Есенина была необходима. Да и не только для него
одного. При нашем бедственном состоянии умов поучиться никогда не мешает.

Один умный писатель на вопрос "что такое культура?"-- рассказал
следующий нравоучительный анекдот.

В Англию приехал богатейший американец. Ездил по стране и ничему не
удивлялся. Покупательная возможность доллара делала его скептиком. И только
один раз, пораженный необыкновенным газоном в родовом парке английского
аристократа, спросил у садовника, как ему добиться у себя на родине такого
газона.

-- Ничего нет проще,-- отвечает садовник,-- вспашите, засейте, а когда
взойдет, два раза в неделю стригите машинкой и два раза в день поливайте.
Если так станете делать, через триста лет у вас будет такой газон.

Всей русской литературе один век с хвостиком. Прозой пишем хорошо,
когда переводим с французского.

Не ворчать надо, когда писатель учится форме, а радоваться.

Перед тем как разбрестись по домам, Есенин читал стихи. Оттого ли, что
кричал он, ввергая в звон подвески на наших "канделяберах", а себя величал
то курицей, снесшейся золотым словесным яйцом, то пророком Сергеем; от слов
ли, крепких и грубых, но за стеной, где почивала бабушка, что-то всхлипнуло,
простонало и в безнадежности зашаркало шлепанцами по направлению к
ватерклозету.

4

Каждый день, часов около двух, приходил Есенин ко мне в издательство и,
садясь около, клал на стол, заваленный рукописями, желтый тюречок с солеными
огурцами. Из тюречка на стол бежали струйки рассола.

В зубах хрустело огуречное зеленое мясо, и сочился соленый сок,
расползаясь фиолетовыми пятнами по рукописным страничкам. Есенин поучал:

-- Так, с бухты-барахты, не след идти в русскую литературу. Искусную
надо вести игру и тончайшую политику.

И тыкал в меня пальцем:

-- Трудно тебе будет, Толя. в лаковых ботиночках и с проборчиком
волосок к волоску. Как можно без поэтической рассеянности? Разве витают под
облатками в брючках из-под утюга! Кто этому поверит? Вот смотри -- Белый. И
волос уже седой, и лысина величиной с вольфовского однотомного Пушкина, а
перед кухаркой своей, что исподники ему стирает, и то вдохновенным ходит. А
еще очень невредно прикинуться дурачком. Шибко у нас дурачка любят...
Каждому надо доставить свое удовольствие. Знаешь, как я на Парнас
восходил?..

И Есенин весело, по-мальчишески захохотал.

-- Тут, брат. дело надо было вести хитро. Пусть, думаю, каждый считает:
я его в русскую литературу ввел. Им приятно, а мне наплевать. Городецкий
ввел? Ввел. Клюев ввел? Ввел. Сологуб с Чеботаревской ввели? Ввели. Одним
словом: и Мережковский с Гиппиусихой, и Блок, и Рюрик Ивнев... к нему я,
правда, первому из поэтов подошел -- скосил он на меня, помню, лорнет, и не
успел я еще стишка в двенадцать строчек прочесть, а он уже тоненьким таким
голосочком: "Ах, как замечательно! Ах, как гениально! Ах..." и, ухватив меня
под ручку, поволок от знаменитости к знаменитости, "ахи" свои расточая. Сам
же я -- скромного, можно сказать, скромнее. От каждой похвалы краснею как
девушка и в глаза никому от робости не гляжу. Потеха!

Есенин улыбнулся. Посмотрел на свой шнурованный американский ботинок (к
тому времени успел он навсегда расстаться с поддевкой, с рубашкой, вышитой,
как полотенце, с голенищами в гармошку) и по-хорошему чистосердечно (а не с
деланной чистосердечностью, на которую тоже был великий мастер) сказал:

-- Знаешь, и сапог-то я никогда в жизни таких рыжих не носил, и
поддевки такой задрипанной, в какой перед ними предстал. Говорил им, что еду
бочки в Ригу катать. Жрать, мол, нечего. А в Петербург на денек, на два,
пока партия моя грузчиков подберется. А какие там бочки -- за мировой славой
в Санкт-Петербург приехал, за бронзовым монументом... Вот и Клюев тоже так.
Он маляром прикинулся К Городецкому с черного хода пришел на кухню: "Не надо
ли чего покрасить?.." И давай кухарке стихи читать. А уж известно: кухарка у
поэта. Сейчас к барину: "Так-де и так". Явился барин. Зовет в комнаты --
Клюев не идет: "Где уж нам в горницу: и креслица-то барину перепачкаю, и пол
вощеный наслежу". Барин предлагает садиться. Клюев мнется: "Уж мы постоим".
Так, стоя перед барином в кухне, стихи и читал...

Есенин помолчал. Глаза из синих обернулись в серые, злые. Покраснели
веки, будто кто простегнул по их краям алую ниточку:

-- Ну а потом таскали меня недели три по салонам -- похабные частушки
распевать под тальянку. Для виду спервоначалу стишки попросят. Прочту
два-три -- в кулак прячут позевотину, а вот похабщину хоть всю ночь
зажаривай... Ух, уж и ненавижу я всех этих Сологубов с Гиппиусихами!

Опять в синие обернулись его глаза. Хрупнул в зубах огурец. Зеленая
капелька рассола упала на рукопись. Смахнув с листа рукавом огуречную слезу,
потеплевшим голосом он добавил:

-- Из всех петербуржцев только люблю Разумника Васильевича да Сережу
Городецкого -- даром что Нимфа его (так прозывали в Петербурге жену
Городецкого) самовар заставляла меня ставить и в мелочную лавочку за нитками
посылала.

5