Чтение 2–й страницы книги ~Повесть о любви и суете~

Грабовски".

4. Смерть исправляет человека

Своего Стива Грабовского я описал в повести скудно. Передвигался,
дескать, с равнодушием буйвола и скрывался за лицом, вылепленным из жёлтого
мыла.

Отца поэтому я рассмотрел детально. Вдобавок к описанному, шея у него
была тонкой, с большим волосатым кадыком, а мыло - стёртым. Не совсем
удалась Господу и голова: квадрату не хватало безукоризненности. Глаз я не
разглядел: то ли их уже изъела моль, то ли они - если и были - сидели
глубоко.

Я велел себе запомнить про козырьки надбровий, а священнику, пребывая в
замешательстве, объявил, что, пусть и атеист, зашёл примериться к
католической вере.

Он выказал полное к тому равнодушие, но усадил меня на мраморную полку
рядом с алтарём и поинтересовался происхождением моего акцента. Услышав,
что, хотя дед мой был грузинский раввин, я практиковал марксизм, Грабовски
качнул квадратом и сообщил, что он тоже из Польши, что у него тоже есть
акцент и что он тоже был психиатр, но, не добившись в Англии лицензии врача,
стал работать в церкви, ибо у него тоже дедушка был ксёндз.

Правда, сам он, подобно мне, считал себя раньше атеистом.

Я ответил, что даже англичане живут с акцентом, поскольку жизнь - это
иностранный язык. Поэтому, мол, страдаю уже третье утро подряд: стоит мне
выбраться из постели - мгновенно тупею. Без видимой причины. А выражается
это в том, что не могу успешно прикончить мерзкого человека.

Грабовски помедлил с реакцией. Потом почесал кадык и рассудил, будто с
убийством никогда не следует спешить, ибо в каждом человеке есть такое,
из-за чего его можно пощадить. Запомнив деталь с кадыком, я возразил: если
вы и вправду так считаете, то не всех пока встречали: есть люди, удивляющие
тем, что хотя они постоянно держат при себе голову, никто её не сносит.

-- Садитесь! -- предложил он, хотя я сидел. -- Почему вам надо снести
кому-то голову?

Объяснять было долго, а признаться, что это ещё и "просто хочется", я
постеснялся. Тем более - находился в серьёзнейшей церкви. Католической.
Восседая рядом со священником, наряжённым в расшитую серебром фелонь.

Восседал я при этом на полке из розового мрамора с бледными прожилками.
В прицельном луче утреннего света, который бил из-под верхней бровки окна,
скрытого за бронзовым фронтоном.

-- В смерти, мистер Грабовски, -- попробовал я, - есть нечто
избавительное.

Он перебил меня кивком в ближний конец зала. Там, с креста из чёрного
лабрадорита, загадочно улыбался беломраморный Христос. На бирюзовом фоне
витража он и вправду умирал негорюющи.

-- Я имею в виду не только его! -- возразил я. -- Все мёртвые лучше
живых. Покойника не назовёшь сволочью. Смерть, должно быть, исправляет
человека.

Спиртные пары и улыбка Христа отвлекли меня от земного. Грабовски
забеспокоился, но, выяснив в конце концов, что убийство произойдёт как раз
не на земле, а на бумаге, очень обрадовался. Насколько я понял, впрочем, -
поводу сказать, что он тоже когда-то писал.

-- "Тоже" как кто? -- выкатил я глаза. -- Как я или... Как кто?

-- Как вы.

Я заподозрил его в знакомстве с нью-йоркским тёзкой:

-- Вы уверены? Как я?

-- Как вы. А кто же ещё? Но сейчас уже нет.

-- Что "нет"?

-- Уже не пишу.

-- Это трудно, -- согласился я.

-- Не потому. Завёл собачку.

Я снова насторожился:

-- Собачку? А какую?

-- Маленькую такую. Белую.

-- Я про породу.

-- При чём это? Шпиц. Дело не в породе, а в том, что я тоже раньше
писал.

По выражению моего лица Грабовски заключил, будто я не верю, поднялся с
места, скрылся за парчовой завесой и вернулся с доказательством. Под
польскими словами "Psychofizjologia normalnei" на обложке брошюры стояло его
имя с приставкой "Dr."

-- А, вы тут - научное... -- буркнул я. -- И про нормальных.

-- Нет, как раз про шизофреников, -- и протянул мне книжку.

-- Почему "как раз"?

-- Вы правы: тут сказано "normalnei". Но через нормальное я как раз и
выхожу на ненормальное. Я доказал, что это - одно и то же. Что шизофрения -
это нормально.

-- Правда? -- не поверил я. -- Уже доказали? И что, значит, получается?

-- Ничего как раз не получается. Нормальные стали считать меня
ненормальным, а шизофреники - угрожать убийством. Потому я и уехал.

-- А как это вы доказали?

-- Просто! То есть не совсем, но... Вы, как философ, сейчас поймёте.

Я не успел, потому что, подсев ко мне, он тут же вскочил.

В дальний конец зала - через дверную нишу - набилась вдруг шумная толпа
крохотных людей. Свет бил снаружи - и лиц было не рассмотреть. Пространство
внутри встретило толпу затяжным эхом, в котором детский смех дробили
визгливые междометия и перестуки каблуков.

Отреагировал - как философ - и я. Не суетитесь, мол, батюшка, ибо
детвора есть символ назревания хамского времени. Грабовски ответил, что это
не дети, а японцы. И что именно из-за них он рано сегодня и открылся: через
сорок минут, приобщённые к догматам западной церкви, восточные гости должны
быть уже на пристани.

Извинившись, Грабовски оправил на себе ризу и удалился их
приветствовать.

5. Проверять жизнь на фактичность

Восточным гостям я предпочёл шизофреников и раскрыл брошюру.

Ошибка обошлась мне дорого. Пока гости, озиравшиеся на фрески и
продвигавшиеся к Христу в другом конце зала, поровнялись со мной, - в
течение этого времени я выяснил, что страдаю неизлечимым бредом реальности:
не умею проверять жизнь на фактичность и отличать её от нереального. И -
наоборот.

Вторая глава - о бреде беременности - тоже началась со встревожившего
перечня симптомов. Я затаил дыхание и стал читать дальше, но от
дополнительного ужаса самопознания меня уберегли четыре вспышки света.

Вскинув глаза, я увидел перед собой столько же японок. Одинаково
крохотных и синих, как почки на ветке сакуры - хотя и с разными лицами,
чтобы различать. Лишённые возраста, но оснащённые камерами, японки щёлкнули
меня ещё раз, а потом одна из них, с самыми синими губами, сюсюкнула, что в
молящемся католике её умиляет доверие к Небесному Судье.

В иной ситуации я бы откликнулся в стиле как раз манчестерского судьи,
но к японкам испытывал благодарность, поскольку они отвлекли меня от
брошюры. Отшвырнув её, я встал и сообщил гостьям, что, не будучи католиком,
прихожусь им бывшим соседом: от Японских островов Россию отделяет только
пролив.

Трое развернулись и примкнули к толпе, но четвёртая, с губами, пришла в
восторг. Демонстрируя знание России, объявила, что Зиноски - гад, Ицин
загадочен, а Чахо - душка.

Я напрягся и выяснил, будто Жириновский симптоматичен только потому,
что никакой пролив, по его мнению, не вправе отделить от России Курильские
острова или допустить их слияния с Японскими. Утверждение о загадочности
Ельцина я отверг тоже: какая в том загадка, если опытный коммунист, испытав
решительный упадок умственных сил, объявляет себя и демократом и
реформатором, а потом уходит на пенсию в Кремль, где, между тем, не столько
отдыхает, сколько лечится?

Японка не поняла меня и перешла к Чахо. Сказала, что это - русский
классик, сочинивший много историй про людей, хотя больше всего ей нравится
про собаку. Я заподозрил Тургенева, но она настояла, что классика зовут
Чахо.

А как зовут собаку, улыбнулся я. Не Муму?

Пёсик был без имени, улыбнулась и она, но выглядел "вот так".

С этими словами японка оглянулась сперва на Грабовского и убедилась,
что тот продолжает стоять перед Марией и объяснять толпе технику непорочного
зачатия. Потом решительно шагнула ко мне и раскрыла сумку, из которой на
меня пялился крохотный шпиц. Белый.

Моя реакция тоже была поэтапной. Сначала я обомлел. Потом пролепетал,
что классика зовут Чехов, а рассказ называется "Дама с собачкой". Сияя, она
вставила, что всю жизнь воображает себя этой дамой, но обзавелась собачкой
только вчера.

Как только я снова изобразил на лице недоумение, японка заверила меня,