со скупостью сочувствия полагал Вощев,-- лежи здесь, я узнаю,
за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен и валяешься среди
всего мира, то я тебя буду хранить и помнить".
сказал Вощев близ дороги и встал, чтоб идти, окруженный
всеобщим терпеливым существованием.-- Как будто кто-то один или
несколько немногих извлекли из нас убежденное чувство и взяли
его себе.
как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать.
пекарни, и вечернее солнце освещало пыль над домами от движения
населения. Тот город начинался кузницей, и в ней во время
прохода Вощева чинили автомобиль от бездорожной езды. Жирный
калека стоял подле коновязи и обращался к кузнецу:
его костылем в зад.
двинулся из глубины города строй детей-пионеров с уставшей
музыкой впереди.
мне покой хоть на неделю! А то я терплю-терплю и костыли твои
пожгу!
доставят -- крышу с кузни сорву!
табаку в кисет:
совсем, а вместо другой находилась деревянная приставка;
держался изувеченный опорой костылей и подсобным напряжением
деревянного отростка правой отсеченной ноги. Зубов у инвалида
не было никаких, он их сработал начисто на пищу, зато наел
громадное лицо и тучный остаток туловища; его коричневые скупо
отверстые глаза наблюдали посторонний для них мир с жадностью
обездоленности, с тоской скопившейся страсти, а во рту его
терлись десны, произнося неслышные мысли безногого.
похода. Мимо кузницы, с сознанием важности своего будущего,
ступали точным маршем босые девочки; их слабые, мужающие тела
были одеты в матроски, на задумчивых, внимательных головах
вольно возлежали красные береты, и их ноги были покрыты пухом
юности. Каждая девочка, двигаясь в меру общего строя, улыбалась
от чувства своего значения, от сознания серьезности жизни,
необходимой для непрерывности строя и силы похода. Любая из
этих пионерок родилась в то время, когда в полях лежали мертвые
лошади социальной воины, и не все пионеры имели кожу в час
своего происхождения, потому что их матери питались лишь
запасами собственного тела; поэтому на лице каждой пионерки
осталась трудность немощи ранней жизни, скудость тела и красоты
выражения. Но счастье детской дружбы, осуществление будущего
мира в игре юности и достоинстве своей строгой свободы
обозначили на детских лицах важную радость, заменившую им
красоту и домашнюю упитанность.
неизвестных ему, взволнованных детей; он стыдился, что пионеры,
наверное, знают и чувствуют больше его, потому что дети -- это
время, созревающее в свежем теле, а он, Вощев, устраняется
спешащей, действующей молодостью в тишину безвестности, как
тщетная попытка жизни добиться своей цели. И Вощев почувствовал
стыд и энергию -- он захотел немедленно открыть всеобщий,
долгий смысл жизни, чтобы жить впереди детей, быстрее их
смуглых ног, наполненных твердой нежностью.
ржаную ниву и там сорвала растение. Во время своего действия
маленькая женщина нагнулась, обнажив роднику на опухающем теле,
и с легкостью неощутимой силы исчезла мимо, оставляя сожаление
в двух зрителях -- Вощеве и калеке. Вощев поглядел на инвалида;
у того надулось лицо безвыходной кровью, он простонал звук и
пошевелил рукою в глубине кармана. Вощев наблюдал настроение
могучего увечного, но был рад, что уроду империализма никогда
не достанутся социалистические дети. Однако калека смотрел до
конца пионерское шествие, и Вощев побоялся за целость и
непорочность маленьких людей.
инвалиду.-- Ты бы лучше закурил!
захотел?!
девочку свое слово скажешь или подействуешь как-нибудь.
земле.
памяти, потому что помру скоро.
повредили,-- тихо проговорил Вощев.-- Хотя калеки тоже
стариками бывают, я их видел.
сейчас было зверство превосходящего ума; увечный вначале даже
помолчал от обозления на прохожего, а потом сказал с
медленностью ожесточения:
нету.
я вернулся оттуда не полностью весь.
войны не видел, то он вроде нерожавшей бабы -- идиотом живет.
Тебя ж сквозь скорлупу всего заметно!
самому так и хочется крикнуть: "Да здравствует Первое мая!"
Вощев продолжал томиться и пошел в этот город жить.
ожидании, когда мир станет общеизвестен. Однако ему по-прежнему
было неясно на свете, и он ощущал в темноте своего тела тихое
место, где ничего не было, но ничто ничему не препятствовало
начаться. Как заочно живущий, Вощев гулял мимо людей, чувствуя
нарастающую силу горюющего ума и все более уединяясь в тесноте
своей печали.
устройства его. Вечернее электричество уже было зажжено на
построечных лесах, но полевой свет тишины и вянущий запах сна
приблизились сюда из общего пространства и стояли нетронутыми в
воздухе. Отдельно от природы в светлом месте электричества с
желанием трудились люди, возводя кирпичные огорожи, шагая с
ношей груза в тесовом бреду лесов. Вощев долго наблюдал
строительство неизвестной ему башни; он видел, что рабочие
шевелились равномерно, без резкой силы, но что-то уже прибыло в
постройке для ее завершения.
прибывают постройки?-- не решался верить Вощев.-- Дом человек
построит. а сам расстроится. Кто жить тогда будет?-- сомневался
Вощев на ходу.
туда, наступила безлюдная ночь; лишь вода и ветер населяли
вдали этот мрак и природу, и одни птицы сумели воспеть грусть
этого великого вещества, потому что они летали сверху и им было
легче.
снизившись в эту земную впадину, он положил под голову мешок,
куда собирал для памяти и отмщения всякую безвестность,
опечалился и с тем уснул. Но какой-то человек вошел на пустырь
с косой в руках и начал сечь травяные рощи, росшие здесь
испокон века.
уйти с площади.
площадь, это лишнее место..
каменному делу. Ты утром приходи поглядеть на это место, а то
оно скоро скроется навеки под устройством.
утра, а утром ты выяснишься.
сарай на бывшем огороде. Внутри сарая спали на спине семнадцать
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Каргалов Вадим
Афанасьев Роман
Никитин Юрий