гольные ящики, опрятные, сплошь сколоченные из досок, закрытые со всех
сторон, с великолепным, очень удобным сиденьем. Сбоку у них есть ручки,
так что кабины можно переносить.
саживаемся. Раньше чем через два часа мы со своих мест не поднимемся.
ранцами жили в казармах и нам впервые пришлось пользоваться общей убор-
ной. Дверей там нет, двадцать человек сидят рядком, как в трамвае. Их
можно окинуть одним взглядом, - ведь солдат всегда должен быть под наб-
людением.
многое другое. Со временем мы привыкли еще и не к таким вещам.
дение. Не знаю, почему мы раньше стеснялись говорить об этих отправлени-
ях, - ведь они так же естественны, как еда и питье. Быть может, о них и
не стоило бы особенно распространяться, если бы они не играли в нашей
жизни столь существенную роль и если их естественность не была бы для
нас в новинку, - именно для нас, потому что для других она всегда была
очевидной истиной.
ему ближе, чем всем остальным людям. Его словарный запас на три четверти
заимствован из этой сферы, и именно здесь солдат находит те краски, с
помощью которых он умеет так сочно и самобытно выразить и величайшую ра-
дость и глубочайшее возмущение. Ни на каком другом наречии нельзя выра-
зиться более кратко и ясно. Когда мы вернемся домой, наши домашние и на-
ши учителя будут здорово удивлены, но что поделаешь, - здесь на этом
языке говорят все.
рактер в силу того, что мы поневоле отправляем их публично. Более того:
мы настолько отвыкли видеть, в этом нечто зазорное, что возможность
справить свои дела в уютной обстановке расценивается у нас, я бы сказал,
так же высоко, как красиво проведенная комбинация в скате [1] с верными
шансами на выигрыш. Недаром в немецком языке возникло выражение "новости
из отхожих мест", которым обозначают всякого рода болтовню; где же еще
поболтать солдату, как не в этих уголках, которые заменяют ему его тра-
диционное место за столиком в пивной?
белыми кафельными стенками. Там может быть чисто, - и только; здесь же
просто хорошо.
висли ярко освещенные желтые аэростаты и белые облачка - разрывы зенит-
ных снарядов. Порой они взлетают высоким снопом, - это зенитчики охотят-
ся за аэропланом.
кая-далекая гроза. Стоит шмелю прожужжать, и гула этого уже совсем не
слышно.
трав, порхают капустницы, они плывут в мягком, теплом воздухе позднего
лета; мы читаем письма и газеты и курим, мы снимаем фуражки и кладем их
рядом с собой, ветер играет нашими волосами, он играет нашими словами и
мыслями.
рать в скат. Кропп прихватил с собой карты. Каждый кон ската чередуется
с партией в рамс [2]. За такой игрой можно просидеть целую вечность.
смотрим друг на друга. Тогда ктонибудь говорит: "Эх, ребята..." или: "А
ведь еще немного, и нам всем была бы крышка..." - и мы на минуту умолка-
ем. Мы отдаемся властному, загнанному внутрь чувству, каждый из нас ощу-
щает его присутствие, слова тут не нужны. Как легко могло бы случиться,
что сегодня нам уже не пришлось бы сидеть в этих кабинах, - ведь мы,
черт побери, были на волосок от этого. И поэтому все вокруг воспринима-
ется так остро и заново - алые маки и сытная еда, сигареты и летний ве-
терок.
мечает Мюллер.
мышиная мордочка, личиком, был у нас классным наставником. Он был при-
мерно такого же роста, что и унтер-офицер Химмельштос, "гроза Клостер-
берга". Кстати, как это ни странно, но всяческие беды и несчастья на
этом свете очень часто исходят от людей маленького роста; у них гораздо
более энергичный и неуживчивый характер, чем у людей высоких. Я всегда
старался не попадать в часть, где ротами командуют офицеры невысокого
роста: они всегда ужасно придираются.
концов добился того, что наш класс, строем, под его командой, отправился
в окружное военное управление, где мы записались добровольцами.
их очков, и спрашивал задушевным голосом: - "Вы, конечно, тоже пойдете
вместе со всеми, не так ли, друзья мои?"
их наготове в своем жилетном кармане и выдают по мере надобности поуроч-
но. Но тогда мы об этом еще не задумывались.
со всеми. Это был Иозеф Бем, толстый, добродушный парень. Но и он
все-таки поддался уговорам, - иначе он закрыл бы для себя все пути. Быть
может, еще кое-кто думал, как он, но остаться в стороне тоже никому не
улыбалось, - ведь в то время все, даже родители, так легко бросались
словом "трус". Никто просто не представлял себе, какой оборот примет де-
ло. В сущности, самыми умными оказались люди бедные и простые, - они с
первого же дня приняли войну как несчастье, тогда как все, кто жил по-
лучше, совсем потеряли голову от радости, хотя они-то как раз и могли бы
куда скорее разобраться, к чему все это приведет.
люди глупеют. А уж Кат слов на ветер не бросает.
ки он был ранен в лицо, и мы сочли его убитым. Взять его с собой мы не
могли, так как нам пришлось поспешно отступить. Во второй половине дня
мы вдруг услыхали его крик; он ползал перед окопами и звал на помощь. Во
время боя он только потерял сознание. Слепой и обезумевший от боли, он
уже не искал укрытия, и его подстрелили, прежде чем мы успели его подоб-
рать.
он сделал, значило бы заходить очень далеко. Ведь Кантореков были тыся-
чи, и все они были убеждены, что таким образом они творят благое дело,
не очень утруждая при этом себя.
лости, в мир труда, долга, культуры и прогресса, стать посредниками меж-
ду нами и нашим будущим. Иногда мы подтрунивали над ними, могли порой
подстроить им какую-нибудь шутку, но в глубине души мы им верили. Приз-
навая их авторитет, мы мысленно связывали с этим понятием знание жизни и
дальновидность. Но как только мы увидели первого убитого, это убеждение
развеялось в прах. Мы поняли, что их поколение не так честно, как наше;
их превосходство заключалось лишь в том, что они умели красиво говорить
и обладали известной ловкостью. Первый же артиллерийский обстрел раскрыл
перед нами наше заблуждение, и под этим огнем рухнуло то мировоззрение,
которое они нам прививали.
ты и умирающих; они все еще твердили, что нет ничего выше, чем служение
государству, а мы уже знали, что страх смерти сильнее. От этого никто из
нас не стал ни бунтовщиком, ни дезертиром, ни трусом (они ведь так легко
бросались этими словами): мы любили родину не меньше, чем они, и ни разу
не дрогнули, идя в атаку; но теперь мы кое-что поняли, мы словно вдруг
прозрели. И мы увидели, что от их мира ничего не осталось. Мы неожиданно
очутились в ужасающем одиночестве, и выход из этого одиночества нам
предстояло найти самим.
они ему пригодятся.
ем и потом. Тот, кто жил в бараках, ко многому привык, но здесь и при-
вычному человеку станет дурно. Мы расспрашиваем, как пройти к Кеммерни-
ху; он лежит в одной из палат и встречает нас слабой улыбкой, выражающей
радость и беспомощное волнение. Пока он был без сознания, у него украли
часы.
держал бы язык: ведь каждому видно, что Кеммериху уже не выйти из этой
палаты. Найдутся ли его часы или нет - это абсолютно безразлично, в луч-
шем случае их пошлют его родным.