израильский паспорт, как срывали с одежды желтую звезду
бежавшие из концлагеря евреи, чтобы не быть опознанными первым
же встречным немцем.
следовало доказать германским властям, что в твоих жилах течет
хоть капля арийской немецкой крови или, на худой конец, что ты
вырос под благотворным влиянием немецкой культуры. Так ведь?
Именно это нужно клятвенно, с подставными свидетелями,
оплаченными заранее, и доказать на потеху немцам, знающим, что
все это фальшивка, но с наслаждением играющим в эту чудовищную
по своему цинизму и унижению игру.
метрику? Ты ведь мог убедительно доказать своим будущим
соотечественникам, что действительно вырос под благодатным
влиянием немецкой культуры. Эта культура тебя обласкала еще в
раннем детстве. В каунасском гетто. Носители этой культуры
выкачали всю кровь из вен твоей семилетней сестренки,
возможно, по гуманным соображениям, даже нашептывали ей
сладкими голосами немецкую сказочку про бременских музыкантов,
чтобы ребенок уснул и не мешал умертвить себя. На их языке,
языке Шиллера и Гете, была отдана команда "Огонь!", после чего
твоя мать и много-много других матерей упали замертво в ров,
ставший их общей могилой. Ни одна культура в мире так не
повлияла на твою судьбу, как немецкая. Благодаря ей ты остался
сиротой и совершенно одиноким, без родни. Разве этого мало,
чтобы благоговейно принять немецкий паспорт?
осечки. Ты попробовал сменить кожу, надеть арийскую маску на
свое еврейское лицо. Ты купил, не знаю за какие деньги, у
расторопных дельцов, тайком вывезших из России чистые бланки
советских документов, новую метрику. И совершил поступок,
узнав о котором я содрогнулась. Ты продал свою мать. Ту самую
женщину, которая носила тебя под сердцем и произвела на свет.
Ту исстрадавшуюся еврейку, что, стоя у края могилы, до
последней минуты пыталась отвести смерть от тебя.
другое имя и национальность ее бесстыдно названа немецкой. Ты
стер, смахнул в отбросы свою подлинную мать и купил другую,
немецкую.
взять себе имя твоей матери, моей бабушки. И теперь я
бесконечно горда, что ношу имя этой великомученицы. Вернула
это имя из небытия жизни.
немецкой матери? Ильза? В честь Ильзы Кох, надзирательницы из
концентрационного лагеря? Или Грета? Или Ингрид? Какое из этих
имен больше всего ласкает твой сыновний слух?
тебе пришлось германизировать и свое не совсем арийское имя.
Кем ты стал? Как тебя называют немцы? Гансом? Фрицем? Эрвином?
киевский еврей, чтобы получить в Берлине немецкий паспорт,
клятвенно утверждал, что его подлинный отец совсем не еврей, а
немецкий офицер, изнасиловавший мать во время войны. И
притащил свою мать, еврейскую старушку, чтобы та под присягой
подтвердила немецким судьям этот очень выигрышный для
кандидата в германские граждане факт.
кошмарный сон. Иначе я совсем не знаю, как дальше жить. Утешь
меня. Успокой. Сделай что-нибудь. Ведь я тебя очень и очень
люблю.
x x x
была. И разрыв с матерью, не по своей воле, для каждого
мужчины, каким бы взрослым он ни был, всегда болезнен, и рана
кровоточит, как разрезанная пуповина, которой он был связан с
матерью в ее чреве.
недостает матери. И не случайно раненый, умирающий на поле боя
солдат, когда кричит от боли, зовет ее, и последнее его слово
в агонии - мама.
скопище домов, улиц и площадей, обрубок города, отрезанный от
своей страны сотнями километров чужой и враждебной территории,
откуда на него наведены пушки и ракеты, готовые каждый миг
изрыгнуть пламя и смерть, и весь этот город с его домами,
площадями, улицами и, конечно, людьми превратить в дымящуюся
груду развалин с отчетливым запахом горелого человеческого
мяса.
одинокий беззащитный ребенок. И мы, его жители, такие же. На
нас лежит глубокая печать сиротства.
в Германии, но и во всей Европе. Кого здесь только нет! Я уж
не говорю о гастарбайтерах, турецких рабочих с семьями,
буквально запрудивших город. Здесь много славян-поляков,
чехов, сербов-беженцев, вырвавшихся из Восточной Европы, чаще
всего нелегально, и осевших в этом городе, называемом
фронтовым, потому что он самый западный форпост свободного
мира в Восточной коммунистической Европе. Им кажется, что
отсюда ближе всего до покинутого, по всей вероятности
навсегда, родного дома, семьи и приятелей детства, каких уж
себе никогда больше не создашь, как и не вернешься в
собственное детство. И возможно, поэтому они терпят много
неудобств, но живут здесь с холодком под сердцем, каждый раз
наблюдая смену военных караулов у памятников погибшим при
штурме Берлина и слушая печатный шаг советских солдат, от
которых с риском для жизни бежали на Запад.
И наша тяга друг к другу обусловлена в первую очередь
одиночеством и восточноевропейским происхождением.
тридцать, не больше. Высокий, изящный блондин. Типичный поляк.
С немцем никогда не спутаешь. В его лице и фигуре угадываются
голубые крови аристократических предков. Он, как и подобает
истинному шляхтичу, горд и даже высокомерен. Вспыльчив и
обидчив. Но дружит он не с другими поляками-эмигрантами, а со
мной, литовским евреем. Думаю, что из-за моего покладистого
характера. Со мной ему спокойно. Мне он доверяет и выкладывает
душу. Плачется в жилетку, как это называют в России. Я
терпеливо слушаю и даже пытаюсь утешить как могу. Далеко не
каждый, бедствуя сам, готов сочувственно выслушивать горести
другого. А я вот умею слушать.
свою родину, он - Польшу, я - Россию, и нашли приют в Западном
Берлине. Но я уехал легально, по израильскому каналу, и
умудрился получить тут полноправное немецкое гражданство. Адам
же беженец. Он бежал из Польши. Вернее, отказался вернуться
туда, выехав на две недели туристом в Германию. Он попросил
политического убежища и получил его. И вместе с ним весьма
неполноценный паспорт политического эмигранта.
очень далек от политики и остался-то на Западе в первую
очередь потому, что устал выслушивать ежедневно политическую
демагогию официальной пропаганды. Он инженер, и, видно по
всему, неплохой, потому что легко нашел в Берлине работу по
специальности и зарабатывает весьма прилично. Правда, живет он
похуже, чем я. И вот почему.
международные телефонные разговоры. Почти каждый вечер звонит
он в Польшу, а когда подопьет, то разговаривает по телефону,
забыв о счетчике, по полчаса и даже по часу.
живет его мать. Единственное близкое Адаму существо. Он вырос
без отца. С матерью. И проникся к ней довольно редким в наше
время обожанием. Адам не был женат и не оставил в Польше
детей. А девицы, каких он имел, судя по его рассказам, во
множестве, заметного следа в его сердце не оставили. Одна лишь
мать полностью владела его сердцем.
что таким образом порывает навсегда не только с Польшей, но и
с любимой матерью. А когда спохватился, впал в глубочайшую
депрессию, стал пить и, напившись, гнал по ночному Берлину
свой "ауди" ко мне в Кройцберг, поднимал меня из постели и
говорил, говорил без умолку о своем одиночестве, о тоске по
Василенко Иван
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Посняков Андрей
Глуховский Дмитрий
Мурич Виктор