Чтение 2–й страницы книги ~Маятник Фуко~

птеродактилей из проволоки и тряпок, зловещих стрекоз, неведомо чьей
оккультной волей засланных под потолок нефа. Они выступали метафорами
знания, значительно более глубокими, чем, вероятно, замышлял дидакт,
разместивший их в назидательной последовательности. Трепетание насекомых и
рептилий мезозоя. Аллегория бессчетных миграций Маятника над поверхностью
земли. Архонты3, извращенные эманации, они пикировали на меня, целясь
археоптериксовыми клювами, аэропланы Бреге, Блерио, Эсно, геликоптер Дюфо.

Посетитель Консерватория Науки и Техники в Париже, пройдя через двор
восемнадцатого века и после этого несколько коридоров, вступает в древнюю
аббатскую церковь, врезанную в более новый комплекс зданий, подобно тому как
прежде она была облеплена со всех сторон строениями приората. При входе
сразу перехватывает дух от странного союза горней запредельной стрельчатости
с хтоническим миром пожирателей солярки и мазута.

По низу тянется процессия самоходов, самокатов и паровых экипажей, сверху
висят воздухоплавательные машины пионеров, одни предметы целы, другие
ободраны, истрепаны временем, и все они вместе предстают под смешанным -
естественным и электрическим - светом как будто в патине, в лаке
коллекционной виолончели: иногда сохраняется только скелет, шасси, наворот
приводов и рукоятей, и сулит неописуемые пытки, так и видишь себя
прикрученным цепями к этому ложу откровенности, вот-вот оно шевельнется,
пойдет копать твое мясо и рыться в жилах до полного и чистосердечного
признания.

А за этой вереницей старых движков, ныне безвредных, с заржавелою душою,
символов технологической суетности, с левого фланга под надзором статуи
Свободы, уменьшенного макета той, которую Бартольди спроектировал для
другого мира, а ежели повернуться направо - статуи Паскаля, - над всем этим
высится хор, и в пустоте хора вокруг метаний маятника кружит и бьется бред
сумасшедшего энтомолога: клешни, челюсти, усы, членики, крылья, ножки -
мавзолей механических мумий, способных просыпаться в какие-то секунды, -
магниты, однофазные трансформаторы, турбины, преобразователи частот, паровые
машины, динамо; а в глубине за Маятником, в затененном трансепте -
ассирийские, халдейские, карфагенские идолы, великие Ваалы, чье чрево
беременно пламенем, Нюрнбергские девы, чье сердце усеяно гвоздями, оголено,

- когда-то они были моторами самолетов, - хоровод моделей,
распластавшихся в рабском обожании Маятника: се детища Разума и Света,
приговоренные вечно оберегать Воплощение Предания и Познания.

Скучающие туристы, несущие девять франков в кассу, а по воскресеньям
идушие бесплатно, таким образом могут подумать, что господа девятнадцатого
века с бородами, желтыми от никотина, с воротничком, засаленным и мятым, с
бантом черного цвета, в рединготе, пропахшем понюшками, с руками,
потемневшими от щелочей, с мозгами, окисленными в академических интригах,
карикатурные существа, зовущие друг друга "cher maitre", разместили эти
предметы под этим сводом из чистой любви выставляться, ради ублаготворения
как буржуазной, так и радикальной прослойки, во славу достижений знания и
прогресса? Нет, нет, Сен-Мартен-де-Шан был запланирован, и на этапе
аббатства, и на этапе революционного музея, для хранения сверхсекретных
данных, и самолеты, самоходные машины и магнитные скелеты, согласно заданию,
ведут условный диалог, к которому я до сих пор не имею ключа.

Неужели предполагалось, что я поверю - как лицемерно подзуживал каталог
музея, - что замечательная идея принадлежала господам из Конвента, а целью
их было - приобщить массы к святилищу техники и искусств? При том что проект
музея во всех мельчайших деталях, даже и в терминологии, совпадает с
описанием Соломонова Дома в "Новой Атлантиде" Фрэнсиса Бэкона?

Может ли быть, что один только я - я и Якопо Бельбо, и Диоталлеви -
распознали истину? Сегодня мне, вероятно, предстояло получить ответ. Для
этого надо было остаться в музее после его закрытия и дождаться двенадцати
часов.

Как войдут в собор Те - мне было неизвестно, но я знал, что коллекторы
парижской канализации - это катакомбы, значит, и музей сообщается с разными
концами города - войдешь тут, а вынырнешь у ворот Сен-Дени. Но если бы
сейчас вышел, то вряд ли сумел бы найти подземный ход обратно. Так что для
меня единственное решение - спрятаться и ожидать здесь.

Я попробовал выпасть из романтического транса и проинспектировать
помещение чисто практически, ища не откровения, а информации. Начнем с того,
что в соседних залах еще труднее найти место, защищенное от внимания
смотрителей (а в их обязанности входит, перед закрытием, проверять залы на
предмет затаившихся воров). Но в этом нефе, заставленном машинами, что может
быть естественнее, чем угнездиться пассажиром в какой-нибудь из них?
Обжиться в мертвом панцире. Мы так много играли, что глупо не поиграть еще
немножко.

Смелей, душа, сказал я, не думай больше о Знании и доверься Науке.

У нас есть странные и редкие часы, и часы идущие обратно, и вечные.... У
нас есть и Каморы обмана чувств, где любые чудеса Фиглярства, и Мнимых
видений, Мороков и Блазнов... Таковы, о сын, богатства Дома Соломонова.

Фрэнсис Бэкон, Новая Атлантида Francis Bacon, New Allantis ed. Rawley,
London, 1647, p.p.41-42

Я взял себя в руки. В эту игру следовало играть с тем же юмором, что и до
сих пор, и не дать запутать себя. Я в музее, и я доиграю свою рольку по
возможности остро, умно, хитро.

В вышине самолеты зазывали влезть в кабину биплана и дожидаться ночи,
паря над Ла-Маншем, предвкушая Почетный легион. Внизу имена машин напоминали
прадетство. Испано Сюиза 1932 года, само совершенство, удобство. Не годится,
слишком близко к кассе. Хорошо бы, конечно, для обмана смотрителя напялить
брюки гольф, застыть, придерживая дверцу автомобиля перед дамой в кремовом
английском костюме, с длинным шарфом вокруг лебединой шеи, в шляпе
раструбом, со стрижкой под мальчика. Ситроен С-6G 31 года имелся только в
разрезе, прекрасная учебная модель, но никудышное укрытие. О паровой машине
Кюньо не шло речи - она целиком состояла не то из бака, не то из котла, бог
весть как называется эта штука. Правая стена была заставлена велосипедами на
фигурных колесах, дрезинами с плоскими рамами, самокатами, отрадой господ в
высоких цилиндрах, раскатывающих по Булонскому лесу, этих рыцарей прогресса.

Перед велосипедами - солидные автомобили, бесподобные убежища. Не
обязательно первый попавшийся - непригоден Панар Динавия 1945 года, слишком
сквозной, приплюснутый, аэродинамический, точеный. А вот высоченная Пежо
1909-го как раз вполне подошла бы: гарсоньерка, альков. В глубинах ее
кожаных диванов никто бы меня не нашел. Но трудно в нее забраться,
смотритель уселся у дверцы, на скамеечке, спиною к бициклетам. Шагнуть бы на
подножку, раздвигая полы шубы, и пусть он, в обтяжных по колено гетрах,
почтительно сдернув кепку, подержит мне тяжелую дверь...

Я рассмотрел кандидатуру Обеиссана 1873-го: первое французское
транспортное средство на механическом ходу, дюжина пассажиров. Если Пежо мы
принимаем за шикарную квартиру, Обеиссан может считаться дворцом. Но как же
в нем замаскироваться, если это центр всеобщего внимания? И вообще, как
укрыться от сыщиков-разбойников посреди картинок с выставки?

Я снова обошел залу. Статуя Свободы высилась, "озаряя весь мир", на почти
двухметровом пьедестале - на мощном корабельном носу, оборудованном ростром.
Внутри было что-то вроде рубки, где через иллюминатор, выходящий на корму,
можно было любоваться диорамой Нью-Йорка с залива. Прекрасный наблюдательный
пункт для ночного времени: в полутьме мне будут видны весь хор слева и весь
неф справа, с тыла меня прикроет огромный каменный памятник Грамму,
вглядывающийся в дальние коридоры из своей ниши-трансепта.

Но при свете дня внутренность рубки отлично просматривалась, и любой
нормальный сторож, выпроводив посетителей, перед тем как закрывать, должен
бросить взгляд сюда.

Времени было немного, в полшестого закрывали. Я углубился в
часовенку-трансепт. Ни один из моторов не мог дать укрытия. Ни гигантские
топки четырехпалубных суден - останки какой-нибудь "Лузитании", давно
ушедшей В пучину, - ни газовый двигатель Ленуара, весь в зубчатых передачах.
Нет. Свет убывал и совсем водянисто сочился сквозь витражи, и опять, сильнее
чем прежде, мне становилось страшно: спрятаться на ночь среди этих тварей и
потом наблюдать, как они оживают, в темноте, под лучом электрического
фонарика, слушать земнородное бульканье их утроб, видеть кости и требуху без
кожи, скрипучие и склизкие от масляного пота. Меня поражала непристойность
этой картины: гениталии дизелей, вагины турбин, глубокие глотки, готовые
изрыгать огни, дымы, шумы; чудища, надоедливо жужжащие, как майские жуки,
стрекочущие, как цикады, а по другую руку - образцы чистейшей абстрактной
практичности, автоматы, мнущие, жнущие, толкущие, бьющие, нарезающие,
ускоряющие, замедляющие, пожирающие, рыдающие всеми цилиндрами,
развинчивающиеся на части, как кошмарные куклы, ворочающие барабанами,
преобразующие частоты, Трансформирующие энергию, трясущие маховиками - какое
мне было спасенье? Они напали бы на меня, науськиваемые Верховниками Мира,
которые их используют для доказательства тезиса об ошибке творца, бедные
бессмысленные механизмы, столь ценимые бедными повелителями нижнего мира, -
о, мне-то как надеяться устоять, не дрогнув?

Надо бежать, надо бежать, это сумасшествие, я ввязался в игру, через
которую Якопо Бельбо потерял разум, зачем же я, ...Фома недоверчивый...

Не знаю, правильно ли я поступил вчера, оставшись в этом зале. Если бы не
остался, сегодня я знал бы начало истории, Но не знал бы конца. И не сидел
бы здесь, один, в домике на взгорье, не вслушивался в тявканье псов внизу
под горою, не решал бы вопрос: так знаю я конец этой сказки или концу еще
предстоит случиться - случиться со мною?

Итак, я решил остаться. Я вышел из капеллы, из церкви и за памятником
Грамму двинулся налево, в галерею. В галерее была выставка паровозов,
разноцветные модели локомотивов и вагонов стояли жизнерадостные, как
игрушки: уголок Диснейленда, Страны Дураков, луна-парка. Я, похоже, привыкал
к смене собственных настроений. Ужас, эйфория, тоска, снова облегчение...