затененные подглазья были у него такими же врожденными чертами, как у
моего отца ирландски вздернутый кончик носа и краснота вокруг ноздрей.
- Нашвилл! - возмущался Уайли Уайт. - Придется, значит, киснуть в
гостинице. А Побережье улыбнулось до завтрашнего вечера - это в лучшем
случае. О господи! Я ведь родился в Нашвилле.
- Что ж, вам будет приятна встреча с родными местами.
- Приятна? Я уже пятнадцать лет сюда не езжу. Хоть бы век их не видать.
Но Уайту суждено было увидеть их: самолет явно шел вниз, вниз, вниз,
как Алиса в кроличью нору. Пригнувшись к окну, заслонясь ладонью от света,
я увидела вдалеке слева город, мреющий белесым пятном. А зеленая надпись
"Пристегнуть ремни. Не курить" зажглась уже давно - со времени влета в
циклон.
- Слышал фамилию? - взорвалось очередное нервное молчание Шварца.
- Какую фамилию? - спросил Уайт.
- Которой он назвался. "Мистер Смит".
- А что? - спросил Уайт.
- Ничего, - дернулся Шварц. - Просто мне показалось забавно. Смит.
Ха-ха. (Безрадостней смеха я в жизни не слышала.) Смит.
Своим расположеньем на отшибе, своей хмурой тишиной аэропорты сродни,
по-моему, одним лишь почтовым станциям эпохи дилижансов. Краснокирпичные
наши вокзалы строились потом прямо в городах и городках, и сходили с
поездов там только жители тех захолустий. Аэропорты же - словно древние
оазисы, стоянки на великих караванных путях. Вид авиапассажиров, которые
по одному и по двое проходят не спеша в полночные аэропорты, всегда
привлекает кучку зевак. Вплоть до двух часов ночи местная молодежь готова
глазеть на самолеты, а кто постарше - на пассажиров. Зорко и недоверчиво
оглядывать нас - богачей с Побережья, небрежно сходящих посреди Америки со
своего трансконтинентального ковра-самолета. Ведь среди нас могла таиться
роскошная романтика в облике кинозвезды. Но большей частью ничего такого
не таилось. Как я всегда жалела, что мы не выглядим заманчивей, чем есть;
вот так и на премьерах часто жалела - когда киноманы смотрят на тебя с
презрительным укором за то, что ты не звезда.
Сходя с самолета, я оперлась на руку, протянутую Уайтом, - и вот мы
уже с ним друзья. С этой минуты он принялся ухаживать за мной, и я не
возражала. Так или иначе, придется вместе коротать часы нашвилльского
ожидания - это мне стало ясно сразу. (Я была уже не та простушка, у
которой увели парня тогда - в фермерском новоанглииском домике близ
Беннингтона. Девушку звали Рейной, он сел с ней к роялю, и я наконец
поняла, что я третья лишняя. В исполнении Гая Ломбарде по радио передавали
"В цилиндре" и "Щекой к щеке", и Рейна помогала одолеть мелодию. Звучали
клавиши мягко, как падают листья, и ее пальцы поверх его пальцев - она
учила его брать "черный" аккорд. Я тогда была на первом курсе.)
Мы вошли в здание аэропорта, и мистер Шварц шел с нами, но как во сне.
Мы пытались уточнить у дежурного обстановку, а Шварц все это время стоял,
упершись взглядом во входную дверь, словно боялся, что самолет улетит без
него. Потом я отлучилась на несколько минут, и что-то без меня произошло;
когда я вернулась, вид у Шварца был еще раздавленней, чем раньше. На дверь
он уже не глядел. Стоя вплотную к нему, Уайт говорил:
- ... ведь предупреждал я - перестань. Поделом же тебе.
- Я только сказал...
Я подошла, Шварц замолчал; я спросила, какие новости. Была половина
третьего ночи.
- Новости те, - сказал Уайли Уайт, - что нас промаринуют здесь три
часа по меньшей мере, так что слабачье отправляется в гостиницу. А я хочу
свозить вас поглядеть "Эрмитаж" - дом Эндрю Джексона.
- Что же мы увидим в темноте? - сурово спросил Шварц.
- Да час-другой, и рассвет уже.
- Вы поезжайте вдвоем, - сказал Шварц.
- Ладно. А ты двигай в гостиницу. Автобус еще не ушел - и в автобусе
сидит Он, - поддразнил Уайли. - Может, и столкуетесь.
- Нет, я с вами поеду, - поспешно сказал Шварц. Мы вышли, разом
окунувшись в загородную мглу, сели в такси, и Шварц словно бы повеселел.
Похлопал меня поощрительно по коленке.
- Вас оставлять с ним не годится. Я буду вашим провожатым. Было время,
был я человеком денежным, и была у меня дочь-красавица.
Он сказал это так, точно дочь забрали кредиторы вместе с другим ценным
имуществом.
- Этой нет - другая будет, - утешил Уайли. - Все еще вернется. Новый
поворот колеса фортуны, и ты снова там, где папаша Сесилии. Верно, Сесилия?
- А далеко этот "Эрмитаж"? - помолчав, спросил Шварц. - Где-нибудь у
черта на куличках? Как бы нам не опоздать на самолет.
- Да брось, - сказал Уайли. - Зря вот мы стюардессу не взяли тебе для
компании. Ты ведь на нее заглядывался. Девчонка и впрямь недурна.
Мы долго ехали по ровной местности, освещенной луной; мелькнет лишь
при дороге дерево, хибарка, дерево; затем дорога запетляла лесом. Даже в
сумраке чувствовалось, что деревья здесь зеленые - нет у листвы этого
пыльно-оливкового калифорнийского оттенка. Путь нам преградили три коровы,
негр-пастух отогнал их на обочину, коровы замычали. Настоящие, с теплыми,
свежими, шелковистыми боками, и негр плавно обозначился из мглы, тоже
настоящий. Уайли дал ему четверть доллара, он сказал: "Спасибо вам,
спасибо", глядя большими карими глазами, и коровы опять замычали в ночь,
нам вслед.
Я вспомнила, как впервые в жизни увидела овец, сотни овец, как наша
машина внезапно очутилась в их гуще на пустыре за студией старика Лемле.
Овцам-то мало радости было сниматься, но наши спутники все повторяли:
"Здорово!" - "Как и требовалось тебе, Дик!" - "Просто здорово!" И тот,
кого звали Диком, стоя в позе Кортеса или Бальбоа, озирал из машины серое
шерстистое овечье море. Для какого фильма их снимали, я давно забыла (если
знала).
Вот уже час мы едем. Проехали через ручей по железному старому
дребезжащему мосту с дощатым настилом. Когда мелькает мимо фермерский
придорожный домик, там уже поют петухи, колеблются сине-зеленые тени...
- Я говорил вам - рассветет, - сказал Уайли. - Я родился здесь
поблизости - сын и наследник оголодалой южной голи. Наш фамильный особняк
ныне используют в качестве нужника. Слуг у нас было четверо - отец, мать и
две моих сестры. Вступить в их корпорацию я отказался и уехал в Мемфис
делать карьеру, и теперь эта карьера уперлась в тупик. - Он обнял меня за
плечи. - Сесилия, позвольте жениться на вас и пристроиться к семейному
пирогу Брейди.
Комичный тон обезоруживал, и я прислонилась головой к его плечу.
- Чем занимаетесь, Сесилия? В школу ходите?
- Я учусь в Беннингтонском колледже. На третий перешла.
- О, прошу прощения. Мне бы самому догадаться, но я был лишен
преимуществ высшего образования. И на третий перешла! Я читал в "Эсквайре"
- третьекурсниц нечему уже учить.
- Почему-то люди думают, что студентки...
- Сесилия, не надо оправданий. Знание - сила и власть.
- Сразу видно голливудца, - сказала я. - Как всегда, безнадежно
отстали от века. Уайли сделал вид, что ошарашен.
- То есть как? Неужели в восточных штатах студентки лишены личной
жизни?
- В том-то и дело, что как раз наоборот. Вы становитесь несносны,
перемените позу.
- Не могу. Еще Шварца разбужу, а он, по-моему, впервые за полмесяца
заснул. Что я вам расскажу, Сесилия: у меня как-то была интрижка с женой
одного продюсера. Кратенький романчик. Когда он кончился, она предупредила
без обиняков: "Попробуй только проболтайся, и я устрою, что тебя вышвырнут
из Голливуда. Мой муж - фигура позначительнее тебя".
Он снова обезоружил меня своим тоном, и тут мы повернули в длинную
улочку, запахло жимолостью и нарциссами, и такси остановилось перед серой
громадой "Эрмитажа". Водитель повернулся к нам, желая что-то объяснить, но
Уайли произнес "Ш-ш!", указав на Шварца, и мы тихонько вышли из машины.
- Сейчас не пустят внутрь, - вежливо пояснил водитель.
Мы с Уайли подошли к портику и сели на ступенях у широких колонн.
- Этот мистер Шварц - кто он такой? - спросила я.
- Да ну его. Возглавлял одно время кинофирму - то ли "Ферст нэшенал",
то ли "Парамаунт", то ли "Юнайтед артисте". А теперь в глубоком нокауте.
Но он еще вернется. В наше лоно нет возврата только алкашам и наркоманам.
- Вам, я вижу, Голливуд не нравится.
- Напротив. Очень даже нравится. Но что за тема для интимной
рассветной беседы на ступенях дома Эндрю Джексона.
- А я Голливуд люблю, - не унималась я.
- Отчего же не любить. Золотой прииск в апельсиновом раю. Чья это
фраза? Моя! Неплохое местечко для жестких и тертых, но я-то прибыл в
Голливуд из Саванны, штат Джорджия. И в день прибытия явился на званый
вечер. Хозяин пожал мне руку и ушел от меня. Все было в том саду честь
честью: плавательный бассейн, зеленый мох ценой два доллара за дюйм,
красивые люди из семейства кошачьих. Они развлекались и пили... А меня не
замечали. Ни одна душа. Я заговаривал с пятью или шестью - не отвечают.
Так продолжалось час и два, а потом я вскочил со стула и припустил оттуда
сумасшедшей рысью. Вернулся в гостиницу, получил из рук портье
адресованное мне письмо - и тогда лишь почувствовал, что я снова человек,
а не пустота.
Мне самой испытывать подобное, конечно, не приходилось. Но, вспомнив
голливудские званые приемы, я подумала, что Уайли не сочиняет. Чужака у
нас встречают прохладно, за исключением тех случаев, когда он преуспел уже
и сыт и, следовательно, безопасен, - иначе говоря, когда он знаменитость.
Но и знаменитость не слишком-то разлетайся к нам. . - Вам бы взглянуть
философски, - самодовольно сказала я. - Они ведь не от вас захлопнулись
так грубо, а от прежде встреченных нахалов.