что я что-то сделал; ибо я ненавижу приниматься за дело.
всерьез. Мною написано несколько повестей и три романа, из которых, правда,
ни один не удостоился быть напечатанным. Обычная история: редакции либо
ничего не отвечают, либо ссылаются на переполненный портфель; если же я
набирался отваги навестить самому этих господ, то обыкновенно выслушивал
кислые комплименты, человек листал рукопись, говорил, что он в общем-то
"за", из чего следовало, что кто-то другой был против. Если бы вы
согласились, говорил он, кое-что сократить, я, например, нахожу
вступительную часть излишней.
выкинуть всю первую часть его романа, вплоть до свадьбы Эммы с доктором
Бовари; редактор скучно поглядел на меня и спросил: в самом деле?
Любопытно, что в этих переговорах никогда не вставал вопрос об
идеологической неполноценности моих творений. Редакционные чины делали вид -
возможно, старались убедить самих себя,- что действуют исключительно из
эстетических соображений или, как выразился кто-то из них, "в ваших же
интересах". Находили ли они в моем творчестве явный идейный изъян,
оставалось неясным; впрочем, это малоинтересная тема.
несмотря на то что маятник по-прежнему висел неподвижно, обнаружили
косвенные следы жизни: лишь теперь я заметил, что стрелки за ночь каким-то
образом передвинулись.
случае - а теперь в особенности - этот термин был неуместен. То, о чем идет
речь, не имело ничего общего с литературными упражнениями. Полный решимости
взяться за труд, в торжественном ожидании я сидел над девственно-белым
листом бумаги. Мысли переполняли меня, и оттого, быть может, я не знал, с
чего начать. Я встал - лучше сказать, мое тело поднялось и вышло через сени
в огород. Там рос бурьян, и, собственно, никакого огорода давно уже не было.
мхом отличные дрова,- я мог готовить себе пищу на печи. Сколько времени я
собирался прожить в деревне? Это, как говорится, зависело. Но, как я уже
имел случай отметить, время текло здесь иначе. Мы говорим "течет", другими
словами, обладает известной скоростью, однако время само по себе -
детерминант скорости; отсюда приходится заключить, что скорость движения
времени есть не что иное, как отношение времени к какому-то другому времени.
неподвижно-плывущее, подобное мертвой зыби, одно и то же для человека и
камня и, в сущности, нереальное: время вообще. И другое, тайное, подлинное,
присущее только мне. Надо было поселиться в заброшенном доме и увидеть на
стене часы с умершим маятником, чтобы осознать мнимость внешнего времени.
показались мне очень оригинальными, я подумал: почему бы с этого не начать?
Как вдруг что-то донеслось с улицы, смешав мои мысли. Внешний мир вторгся в
мое одиночество. Робинзон услышал плеск пиратских весел, рокот сторожевого
катера.
мучительным ревом, выбрасывая облака ядовитого дыма из двух выхлопных труб,
двигался по разбитой дороге - куда? зачем?
Машина остановилась. Водитель в засаленной кепке, с лицом, почернелым от
грязного пота, что-то кричал со своего сиденья, может быть, спрашивал
дорогу; ничего не было слышно из-за тарахтенья мотора. На всякий случай я
помотал головой. Он крикнул что-то, я развел руками. Водитель сплюнул,
покрутил пальцем около лба и схватился за руль.
себе, приезжий окунул перо в чернильницу и начертал на первой странице в
правом верхнем углу эпиграф. Прекрасные старые стихи умершего добрых сто
пятьдесят лет назад немецкого классика. Эпиграф заключал в себе двойной
умысел: тонко намекал на мой замысел и вместе с тем обязывал пишущего
волей-неволей подстраиваться к своему торжественно-мерному ладу. После чего
я проставил, как в дневнике, число и месяц. Дата вынуждала к продолжению.
мозга проступило мое собственное изображение: так смотрит из омута сквозь
толщу воды призрачно-белый лик утопленника.
сгрести в кучу щебень воспоминаний, к описи старого хлама; это был бы лишь
первый шаг. Автобиография - почтенный жанр, есть заслуживающие внимания
образцы, но то, что я должен был совершить, никогда и никем, быть может, не
предпринималось. Пишущий историю своей жизни, как и вообще человеческую
историю, обыкновенно старается не думать, что было потом; ему кажется, что
подлинность минувшего от этого пострадает. Мне же предстояло прошагать
заново весь мой путь, но уже не вслепую; я знал, куда он ведет; весь путь
был известен заранее, словно передо мной лежала географическая карта моей
жизни, я видел каждый изгиб дороги и каждый поворот, видел земли, через
которые она пролегла, и должен был продумать все упущенные возможности,
подвести итоги, свести счеты. И хотя я вовсе не собирался возвращаться к
"литературе", еще менее предназначал мое сочинение для читателей, мысль о
том, что я создам парадигму человеческой жизни, так сказать, Автобиографию
человечества на примере одной-единственной, не ускользнула от меня, мысль
эта маячила на горизонте сознания. Я убеждал себя, что не это главное.
смысл жизни. Обозреть хаотическое прошлое - не значило ли это обнаружить в
нем скрытую логику, тайную принудительность, о которой мы не догадываемся,
пока живем? План, которому мы следуем, но о котором нам ничего не известно.
на этом ее и закончить. Я понимал, что имею дело с процедурой, напоминающей
обмывание и одевание покойника перед тем, как уложить его в гроб.
Может статься, что и живем-то мы в конце концов ради того, чтобы отдать себе
отчет в прожитой жизни, увидеть ее во всем ее стыде и позоре - и тогда, быть
может, честное разбирательство покажет, что она была все-таки не такой уж
постыдной, дрянной и никчемной. Это была работа на долгие месяцы, если не на
годы. Я не собирался приукрашивать свое прошлое - вот уж нет! Я должен был
тщательно припомнить обстоятельства моего детства, прежде чем взяться за
юность, должен был прочесать юность, прежде чем перейти к дальнейшему. Не
говорю к зрелым годам, ибо юность сменилась деградацией. Да, я был обязан
прошпионить за самим собой во всех закоулках и темных углах, проследить во
всех подробностях, как рождалось, и металось, и постепенно гнуснело мое
"ненавистное Я", le Moi haisable, как говорит Паскаль. Это была долгая
работа, но, как уже сказано, с одним чрезвычайно выигрышным условием: я
знал, что будет дальше, чем все кончится, и мог перелистать свою жизнь от
начала до конца и с конца до начала. И это знание давало мне в руки
изумительный инструмент прозрения. Не есть ли это высший закон писательства?
Я смотрел на дверь, постепенно до моего сознания дошло, что кто-то пытается
ко мне войти. Положительно день был неудачный для работы. Только было начал
я разбираться в своих мыслях, ловить, как рыбу в воде, мелькавшую передо
мной первую фразу, как меня вновь отвлекли.
передумал, мне пришло в голову, что предварительно следовало бы изложить то,
что известно о моем происхождении. Тут исходная информация была крайне
скудной; я мог кое-что рассказать о моих родителях, но уже предыдущее
поколение было погружено в тень. Простая мысль подсказала мне решение: не
зная ничего или почти ничего о прародителях, я мог бы реконструировать их из
материала, который был в моем распоряжении. Проследить постоянные черты
моего характера, те, что обнаружились с раннего детства и остались на всю
мою жизнь. Это и было бы то, что подарили мне мои предки, это были бы их
черты. Предки толпятся за нашими плечами; мы - их совокупный портрет.
себя со стороны. И тут опять едва слышный звук заставил меня поднять глаза
от тетради. Кто-то шарил и дергал в сенях дверную скобу. Дверь толкали
вперед, что было совершенно бесполезно, так как она открывалась наружу. Я
встал и отворил. Снизу вверх на меня глядел карлик. Точнее, ребенок лет
четырех.
принял его за себя самого. Почему бы и нет - в этой заколдованной деревне
все было возможно. На мне - ибо это был я - была рубашонка, из которой я
успел вырасти, на голом животе штаны, доходившие до колен, мои загорелые,
детские, исцарапанные ноги были в башмаках без шнурков; это был я, хоть и не
совсем такой, каким я мог себя вспомнить. Я вернулся к столу. Мы уставились
друг на друга, мы были одно и то же лицо, о нас можно было сказать, как
гласит известная эпитафия: tu eram ego eris - я был тобой, ты будешь мною.
порога, открыв рот. "Тебя как зовут?" Он молчал, пялил на меня глаза, и я
снова спросил, как он здесь очутился. "Мамка послала",- сказал он. Мы сошли
с крыльца, мальчик вел меня мимо заколоченных изб и заросших бурьяном
участков, печных труб, торчавших кое-где на месте бывших домов. Чье-то
морщинистое лицо следило за нами из уцелевшей хибары. Так прошли мы почти
всю деревню и оказались перед домом под железной свежевыкрашенной крышей, с
крепкими воротами под навесом, с деревянным кружевом вдоль скатов, с
узорными, веселенькими, как голубой ситец, наличниками вокруг окон. Крылечко
с резными столбиками, железная скоба для ног.
"Не",- покачал головой мальчик-посланец, который при своем маленьком росте
был все же старше, чем показалось.
"Да нет, это он меня так зовет,- промолвила хозяйка, и мальчик побежал