лишь за квартиру на улице Кардинала Лемуана, 74,-- а это совсем немного. Я
уже отправил материал в Торонто, и мне должны были выслать гонорар. Писать
для газеты я мог где угодно и при любых обстоятельствах, а на поездку деньги
у нас были.
Париже написать о Мичигане. Я не понимал, что для этого еще не настало время
-- я еще недостаточно хорошо знал Париж. Но в конце концов так оно и
получилось. А поехать мы поедем, если жена захочет; я покончил с устрицами и
вином и, расплатившись, кратчайшим путем пошел вверх по холму Святой
Женевьевы к себе домой под дождем, который портил теперь только погоду, а не
жизнь.
и, когда мы принимали какое-нибудь решение, ее глаза и улыбка вспыхивали,
словно ей преподнесли дорогой подарок.-- Когда мы едем?
очень хорошо в холодные ясные дни.
придумал эту поездку.
Мисс Стайн поучает
приготовился к зиме. На дровяном и угольном складе напротив нашего дома
продавали отличные дрова, и во многих хороших кафе на террасах стояли
жаровни, у которых можно было погреться. В нашей квартире было тепло и
уютно. Мы клали на пылающие поленья boulets -- яйцевидные брикеты
спрессованной угольной пыли, на улицах было по-зимнему светло. Прывычными
стали голые деревья на фоне неба и прогулки при резком свежем ветре по
омытым дождем дорожкам Люксембургского сада. Деревья без листьев стояли как
изваяния, а зимние ветры рябили воду в прудах, и брызги фонтанов вспыхивали
на солнце. С тех пор как мы походили по горам, нас уже не пугали
никакие расстояния.
крутым улицам и взбираться на верхний этаж гостиницы, где я снимал номер,
чтобы там работать,-- откуда видны были крыши и трубы домов на склоне холма.
Тяга в камине была хорошей, и в теплой комнате было приятно работать. Я
приносил с собой апельсины и жареные каштаны в бумажных пакетах и, когда был
голоден, ел жареные каштаны и апельсины, маленькие, как мандарины, а кожуру
бросал в огонь и туда же сплевывал зернышки. Прогулки, холод и работа всегда
возбуждали у меня аппетит. В номере у меня хранилась бутылка кирша, которую
мы привезли с гор, и, когда я кончал рассказ или дневную работу, я выпивал
рюмку кирша. Кончив работу, я убирал блокнот или бумагу в стол, а оставшиеся
апельсины клал в карман. Если их оставить в комнате на ночь, они замерзнут.
хорошо поработал. Я всегда работал до тех пор, пока мне не удавалось чего-то
добиться, и всегда останавливал работу, уже зная, что должно произойти
дальше. Это давало мне разгон на завтра. Но иногда, принимаясь за новый
рассказ и никак не находя начала, я садился перед камином, выжимал сок из
кожуры мелких апельсинов прямо в огонь и смотрел на голубые вспышки пламени.
Или стоял у окна, глядел на крыши Парижа и думал: "Не волнуйся. Ты писал
прежде, напишешь и теперь. Тебе надо написать только одну настоящую фразу.
Самую настоящую, какую ты знаешь". И в конце концов я писал настоящую фразу,
а за ней уже шло все остальное. Тогда это было легко, потому что всегда из
виденного, слышанного, пережитого всплывала одна настоящая фраза. Если же я
старался писать изысканно и витиевато, как некоторые авторы, то убеждался,
что могу безболезненно вычеркнуть все эти украшения, выбросить их и начать
повествование с настоящей, простой фразы, которую я уже написал. Работая в
своем номере наверху, я решил, что напишу по рассказу обо всем, что знаю. Я
старался придерживаться этого правила всегда, когда писал, и зто очень
дисциплинировало.
пишу, с той минуты, как прекращал работу, и до той минуты, пока на следующий
день не начинал писать снова. Таким образом, мое подсознание продолжало
работать над рассказом -- но при этом я мог слушать других, все примечать,
узнавать что-то новое, а чтобы отогнать мысли о работе -- читать. Спускаться
по лестнице, зная, что хорошо поработал,-- а для этого нужна была удача и
дисциплина,-- было очень приятно: теперь я могу идти по Парижу, куда захочу.
какой-нибудь улочкой к Люксембургскому саду и, пройдя через сад, заходил в
Люксембургский музей, где тогда находились великолепные картины
импрессионистов, большинство которых теперь находится в Лувре и в "Зале для
игры в мяч". Я ходил туда почти каждый день из-за Сезанна и чтобы посмотреть
полотна Мане и Моне, а также других импрессионистов, с которыми впервые
познакомятся в Институте искусств в Чикаго. Живопись Сезанна учила меня
тому, что одних настоящих простых фраз мало, чтобы придать рассказу ту
объемность и глубину, какой я пытался достичь. Я учился у него очень
многому, но не мог бы внятно объяснить, чему именно. Кроме того, это тайна.
А в сумрачные дни, когда в Люксембургском музее было темно, я шел через сад
и заходил в квартиру-студию на улицу Флерюс, 27, где жила Гертруда Стайн.
в первый раз, они приняли нас очень сердечно и дружелюбно, и нам очень
понравилась большая студия с великолепными картинами. Она напоминала лучшие
залы самых знаменитых музеев, только здесь был большой камин, и было тепло и
уютно, и вас угощали вкусными вещами, и чаем, и натуральными наливками из
красных и желтых слив или лесной малины. Эти ароматные бесцветные напитки
подавались в хрустальных графинах и разливались в маленькие рюмки, и каждая
наливка -- quetsche, mirabelle или framboise -- отдавала на вкус теми
ягодами, из которых была сделана, приятно обжигала язык и согревала вас, и
вызывала желание поговорить.
У нее были прекрасные глаза и волевое лицо немецкой еврейки, которое могло
быть и лицом уроженки Фриули, и вообще она напоминала мне крестьянку с
севера Италии и одеждой, и выразительным, подвижным лицом, и красивыми,
пышными и непокорными волосами, которые она зачесывала кверху так же, как,
верно, делала еще в коллеже. Она говорила без умолку и поначалу о разных
людях и странах.
смуглая, с крючковатым носом и волосами, подстриженными, как у Жанны д'Арк
на иллюстрациях Бутэ де Монвиля. Она что-то вышивала, когда мы пришли, и,
продолжая вышивать, успевала угощать нас, а кроме того, занимала мою жену
разговором. Она разговаривала с ней, прислушивалась к тому, что говорили мы,
и часто вмешивалась в нашу беседу. Позже она объяснила мне, что всегда
разговаривает с женами. Жен гостей, как почувствовали мы с Хэдди, здесь
только терпели. Но нам понравились мисс Стайн и ее подруга, хотя подруга
была не из очень приятных. Картины, пирожные и наливки были по-настоящему
хороши. Нам казалось, что мы тоже нравимся обеим женщинам, они обходились с
нами,- словно с хорошими, воспитанными и подающими надежды детьми, и я
чувствовал, что они прощают нам даже то, что мы любим друг друга и женаты --
время все уладит,-- и когда моя жена пригласила их на чай, они приняли
приглашение.
это объяснялось теснотой нашей квартиры, где мы все оказались гораздо ближе
друг к другу. Мисс Стайн села на маграц, служивший нам постелью, попросила
показать ей мои рассказы и сказала, что они ей нравятся все, за исключением
"У нас в Мичигане".
inaccrochable. То есть что-то вроде картины, которую художник написал, но не
может выставить, и никто ее не купит, так как дома ее тоже нельзя повесить.
слова, которые употребляют люди? И если только эти слова делают рассказ
правдивым, и без них нельзя обойтись? Ими необходимо пользоваться.
inaccrochable. В этом нет никакого смысла. Это неправильно и глупо.
А я, по ее словам, еще не настолько хороший писатель, чтобы печататься в
этом журнале или в "Сатердей ивнинг пост", хотя, возможно, я писатель нового
типа, со своей манерой, но прежде всего я должен помнить, что нельзя писать
рассказы inaccrochable. Я не пытался с ней спорить и не стал повторять, как
я строю диалог. Это мое личное дело. Но слушать ее было интересно. В тот
вечер она, кроме того, объяснила нам, как следует, картины.
Никто, кроме очень богатых людей, не может позволить себе и той другое. Не
придавайте большого значения одежде, а главное, не гонитесь за модой,
покупайте прочные и удобные вещи, и тогда у вас останутся деньги на картины.
возразил я,-- все равно у меня не хватит денег, чтобы купить те картины
Пикассо, которые мне нравятся.
вашего возраста, одного с вами военного призыва. Вы с ними познакомитесь. Вы
встретите их в своем квартале. Всегда есть хорошие, серьезные новые
Конюшевский Владислав
Василенко Иван
Корнев Павел
Лукин Евгений
Орловский Гай Юлий
Суворов Виктор